Роман - [151]

— Он не отступится до тех пор, пока все не разложит по полочкам в своей голове, — добавил Герман.

Поэтому к ферме Йодеров я подъезжала с неким предчувствием в душе. И только я вошла в их уютную кухню со множеством рождественских деликатесов, как тут же стало ясно, что дебаты по поводу убийства были как раз в разгаре, потому что Эмма встретила меня словами:

— Как хорошо, что вы приехали! Лукас собирается засесть за новый роман, а я пытаюсь отговорить его от этого.

Лукас, отдыхавший в своем любимом кресле, робко поднял глаза и сказал:

— Нет, нет! Я не собираюсь. Мне это уже не по возрасту.

— Но я знаю, как ты работаешь, Лукас, — говорила она, подавая угощения. — Ты изучаешь место действия, беседуешь с теми, кого собираешься использовать в качестве прототипов, с Цолликоффером, например.

— Мне просто не дает покоя смерть Тимоти… и та проницательность, с которой Цолликоффер разгадал, как все случилось. — Он адресовал эти слова мне, но вступила Эмма:

— Я предупреждаю тебя, Лукас. Ни ты, ни я не выдержим больше такой осады.

— Почему она все время твердит про осаду? — спросил он меня. — Это будет такая же работа, какую я делал всегда.

— Нет, это осада, Лукас. Для нас обоих. И я слишком устала, чтобы выдержать ее еще раз.

— Я заехала не только для того, чтобы вручить подарки, — постаралась я разрядить обстановку, — но и пригласить вас на вечернюю рождественскую службу в меннонитской церкви.

Они оба с готовностью приняли мое предложение.

К одиннадцати часам вечера Оскар привез меня назад, и мы, взяв Йодеров с Цолликофферами, отправились в расположенную неподалеку церковь, возвышающуюся над долиной, спускавшейся к Дрездену.

Многие из женщин, собравшихся на службу, надели белые кружевные меннонитские чепчики, тогда как их мужья красовались в своих лучших черных костюмах. Дети, которых здесь было великое множество, были одеты в такие яркие наряды, что у меня защемило сердце: в первое Рождество с того момента, когда Тимоти остался сиротой после ужасной гибели своих родителей, я решила порадовать его новой праздничной одеждой и накупила всякой яркой всячины, предназначенной для малышей, забыв, что ему уже шесть лет. Увидев все это разложенным на своей кровати, он поцеловал меня и сказал: «Ты же сама говорила мне, что теперь я должен быть большим мальчиком». И мы передали эту детскую одежду толстому мальчику Фенштермахеров, который позднее получил прозвище Повидло.

Боль постепенно отступила, и я стала ощущать радостную атмосферу рождественского ликования, которая наполняла эту простую, но добротно сработанную церковь. Окна увиты еловыми ветками. Торжественно красуется рождественское дерево. Вдоль одной из стен размещались около двух десятков старинных статуэток (многие из которых были привезены из Германии еще в XVII веке — они изображают сцены из жизни апостола Луки). Здесь и чернокожие принцы, пришедшие поклониться младенцу Иисусу, и эмиры в струящихся одеждах, и римские солдаты, устремившие угрожающие взгляды на Деву Марию с младенцем, и характерные для пенсильванской Германии стада домашних животных, выполненные мастером не в масштабе, и поэтому свинья здесь была размером с корову, а теленок — не больше упитанного цыпленка.

Для меня, справлявшей Рождество по Чарлзу Диккенсу, посещение меннонитской церкви служило напоминанием, что этот праздник пришел в Америку из Германии и что только пенсильванские немцы знают, как его следует отмечать.

В дальнем конце стояли два стола, уставленные местными деликатесами, пирожными, пирогами, печеньем и различными соленьями и вареньями. Они предназначались для бедных и немощных. Зазвучавшие незнакомые мне немецкие гимны несли в себе отзвуки далеких колониальных дней, но вскоре их сменило знакомое английское песнопение, закончившееся «Тихой ночью» на немецком языке, и впервые после смерти последнего члена моей семьи в моем сердце вновь поселилась любовь.

* * *

СРЕДА, 25 ДЕКАБРЯ. На Рождество я вместе с новыми соседями Ивон пришла поздравить ее и вручить подарки. В два часа дня, когда веселье было в разгаре, к ней заехал Стрейберт в сопровождении Дженни Соркин, которую мы не ждали, но которой были очень рады.

Пока мы, женщины, обсуждали со Стрейбертом рукопись, уже почти готовую к сдаче в набор, Йодер с Цолликоффером сидели в сторонке и толковали о разных сторонах преступления. Бросив случайный взгляд в их сторону, я обратила внимание, что лицо у Йодера было бледным, а нижняя губа тряслась.

— Мистер Йодер! — позвала я. — Вы нездоровы?

— Я подумал о том, каким недобрым должно быть это Рождество у Фенштермахеров, — произнес он с дрожью в голосе и, как он ни сдерживался, не справился со слезами, выступившими у него на глазах. Я отвела взгляд от его страдальческого лица, и мне показалось, что передо мной сидит сам Фенштермахер. Лукас был не с нами, он находился на той ферме с родителями убийцы и испытывал те же чувства, что и они. В этом заключался его секрет писателя: он становился тем, о ком писал, жил его жизнью, страдал и мучился вместе с ним. Все мы могли позволить себе забыть о Фенштермахерах в этот рождественский день, а он не мог. Вот почему он был писателем, а мы — нет.