Роман межгорья - [34]

— А ты знаешь, что уже тысячу лет тому назад у них был даже великий поэт?..

— Да откуда ты все это выдумала? Какой может быть поэт у этих, извини, даже слова не могу подобрать… отсталых аборигенов азиатских дебрей… Что с тобой?

Любовь Прохоровна спохватилась, почувствовав, что переборщила. Ее лицо еще больше зарделось. Надо сразу же вывернуться!

— Да я с этим узбеком… со стариком, с которым ты раскланивался почтительно… Помнишь, Женя? — ответила она, капризно оттопырив губки.

— Ну? Незнакомый мне старый узбек… Что же, он после этого случайного приветствия нашим другом себя уже считает? Они такие. Дай им только почувствовать, что ты к ним хорошо относишься, так и не отвяжешься…

— Приятный старик. Водил меня в мечеть, читал мне там арабские надписи, обо всем, обо всем рассказывал. Женечка, любишь ли ты меня по-настоящему? Ты… такой сильный… у тебя работа, Женечка…

Евгений Викторович почувствовал, что его жена вот-вот разрыдается. Такой резкий переход от сильного возбуждения к апатии ничего хорошего не предвещал. И в голове врача Храпкова вдруг промелькнула мысль о возможности «чуда». «Такой сильный», — вертелись у него в голове слова, сказанные женой, а здесь «климат, воздух». Неужто у врачей были основания направить их с женой в Чадак…

— Фома ты неверующий, цветок ты мой весенний. Люблю же я тебя, как гимназист, как…

— Ну, поцелуй меня, чтобы я ушла и не мешала тебе работать. Да приласкай же ты меня, а то я заплачу…

И когда Любочка, скрывая отвращение, как вьюн, выскальзывала из его рук и исчезала за дверью, он глядел ей вслед с довольной и наивной улыбкой.

XXIII

Саид-Али не мог как следует понять, почему так часто меняется настроение у этой молодой и красивой женщины. В том, что она его любила, у него не было никакого сомнения. Любила страстно, вкладывая в свою любовь не только увлечение нерастраченной молодости, но и глубокое душевное чувство.

Но говорить с нею о любви было трудно. Любовь Прохоровна просто ладонью своей нежной руки, как печатью, закрывала ему уста, когда он заговаривал об этом, или быстро собиралась и уходила, не разрешая даже провожать себя.

Против чего же она протестовала? То ли она не хотела слушать слов, которые могли пробудить ее разум от сна? То ли боялась, что у ее любимого проявятся черты характера властных Тимуридов и она будет подавлена этой силой?

Такие мысли волновали и огорчали Саида-Али. Он успокаивал и убеждал себя в том, что подозрения его неосновательны. Но сомнения, словно ржавчина, разъедали его душу. Его одолевали стыд и злость на себя. В минуты откровенности он советовался со своим ближайшим другом и помощником по работе Семеном Лодыженко, вместе с ним обсуждал создавшееся положение, даже спорил порой. Но от этого ему не становилось легче.

И как только Саид-Али приезжал в Чадак, он вырывался на простор, бродил по кишлаку, по его самым отдаленным улицам или горным ущельям, пытаясь наедине продумать свои отношения с чужой женой. Ему уже за тридцать. Вполне возможно, что женщина, которая была на десяток лет моложе его, обращает серьезное внимание и на это. Но не от своего ли мужа, которому почти столько же лет, как и Саиду, вырывается она на этот рискованный путь?

Да. Подоспело и его время, когда надо было решать свою судьбу. Но как же иначе он может решать ее: ведь они любят друг друга.

Муж? Ну, что же… Муж — не какой-нибудь чурбан, а культурный человек. Ему можно все объяснить. Не слепой же он — врач! Ему было не трудно заметить такую резкую перемену в жене… Только благодаря «воздуху, смене климата», как, смеясь, говорила об этом Любовь Прохоровна, такой перемены не бывает…

Мать Саида, старуха Адолят-хон, знала обо всем с первых дней. Соседки нашептывали ей по секрету, да она и сама видела, как стройная женщина, закрытая паранджой, приходила к Саиду и шла на его половину. Адолят-хон все поняла.

«Женить его надо!.. — рассуждала мать. — Обязательно женить и положить этому конец… Мы — узбеки, правоверные мусульмане. Пусть он учился там у них, нахватался всего. Но ведь и он узбек, наш сын, наша кровь…»

Он должен жениться, и только на узбечке за калым. Теперь все помыслы матери были направлены на то, чтобы женить своего старшего сына и этим устроить его судьбу. Она даже намекнула ему на какие-то две тысячи, собранные ею.

«Копила деньги на калым. Где же вам взять их? Абдулла маленький, а ты… Кто, как не мать, позаботится о вас, пока вы станете настоящими людьми! Если бы отец был жив! Он теперь дослужился бы до арык-аксакала. И сыновей доучил бы да женил. Хороший был старик и… скончался.» Жаль! Мираб-баши вышел бы из него неплохой. Абдукадырову (у которого снимали квартиру Храпковы) не угнаться бы за стариком, да и дехканам этот не по сердцу…

Саид-Али, размышляя обо всем этом, вдруг неожиданно заметил молодую стройную женщину, которая гордой поступью пересекала ему дорогу. На ней была новая красная паранджа (значит, девушка).

За темной чиммат, спускавшейся до колен, промелькнул красивый профиль, большие глаза, полные губки. Они чуть заметно дрогнули, отвечая улыбкой на взгляд джигита.

Суфи, появившийся на минарете, затянул свой молитвенный призыв-азан. Это был еще молодой, как и Саид-Али, дехканин, с черной бородкой и острым, лоснящимся носом. Приставив ладонь ко рту, он зычным голосом посылал в вечернюю мглу арабские слова о всепрощении хМагомета, о загробной спокойной жизни. Это были только слова! Они доносились до Саида и вызывали у него тяжелые воспоминания о его далеком, безрадостном детстве…