Роман-царевич - [25]

Пришла матушка, в скорости двинулись к столу. Матушка была сухая, длинная, любила бонтон и даже говорила в нос. Губернского протоиерея дочка, видавшая Москву, она долго не примирялась с Заречной глушью. Теперь ничего, тем более что жили они отлично, приход был не из бедных. Дом большой, крепкий, земли много — и не возиться с ней: всю сдали, себе только огороды оставили, к Стреме; любит отец Симеоний огородное дело.

Два сына у них взрослые; один священствует в дальней губернии, а другой студент, чем весьма довольна матушка: дорога широкая. Этот студент, Геннадий, большой друг Флорентия; жаль, по зимам дома не живет.

Теперь он здесь, рослый, румяный, молчаливый. Пощипывает черный пух на подбородке и глядит с любопытством на Романа Ивановича. Второй раз только с ним встречается.

— Профессор, деревенского пирога, пожалуйста! — тянет в нос сухая матушка. Всегда его профессором зовет.

Отец Симеоний благодушно качает животом.

— Ну, что слышно, что видно? У нас все по-хорошему. Намедни Флорентий Власыч забегал. Думает скоро курсы наши открыть: народ сер, что правда, то правда, однако отлично Флорентий Власыч предметы свои читает. Я однажды слушал, прекрасно это он по практической физике.

— А вы что ж, батюшка? — сказал Роман Иванович, усмехаясь. — У вас тоже хорошо выходило, рассказы из священной истории.

— Буду, буду… Как можно! Прошлую-то зиму недомогал я… Дьякон, спасибо ему, шустрый, помощник… Книги у него завелись, читает… Такой стал острый, обмялся. С сектантами тут у нас, слышно, беседует. Это уж, пожалуй, и ни к чему. Бог с ними. Дадена им теперь своя свобода, ну и пусть их. Для них миссионера, когда нужно, пришлют. А я не вхожу. Да признаться, — между нами, конечно, — они благолепнее в поведении. Раз что не пьют, да и грамотные.

— Ах, мужик всегда мужик! — сказала матушка. — Я за просвещение. Прекрасное дело эта ваша вечерняя школа. Но Флорентий Власыч все один. Вы редко наезжаете… я это понимаю, но все-таки. А дьякон — что же? Хотя он и развился, но необразованный, некультурный человек.

Отец Симеоний добродушно засмеялся.

— Образуется, сколько надо. Оно, Роман Иванович, хорошо дьякону за речку к вам беспрестанно, и вдовый он, без забот, и сухонький, легкий. Я бы рад иной раз, а немощи-то и не пускают.

Сменцев с готовностью ответил, что это вполне понятно и что батюшка должен себя беречь. Заговорили о том, о сем, сошли на местного владыку: его лично знал Сменцев.

— Ну, а что, как, преднамереваются нынче собрания опять эти… у графини Соловцовой? — спросил отец Симеоний почтительно.

— Я графиню нынче в Царском видел. У нее большие планы.

— Так.

Геннадий поднялся из-за стола, но из комнаты не вышел, а стал поодаль, у окна.

— А вот, батюшка, кстати: один почтенный иеромонах нынче в Питер прибыл; очень всякого рода школами интересуется и вообще церковно-просветительными нашими начинаниями. Весьма деятельный, у графини тоже намеревается бывать. Я его по нашей академии помню, так вот пригласил к себе, в Пчелиное, пусть посмотрит.

— Так. А позвольте узнать, это какого же он монастыря? Ежели академист…

— Да он болгарин, там и пострижен был. В академии петербургской только воспитывался. Очень способный.

— Так, так. Весьма буду рад познакомиться. Не здешний, значит. И у графини принят.

— Он Россию очень любит. Духовная, говорит, моя родина.

— И скоро ожидаете? — вмешалась матушка. — Ах, он будет разочарован. Не школой вашей, конечно, я совсем не про нее… А так, вообще. Серостью, глушью… И где вы его поместите? Флигелек такой маленький…

— Да он без претензий, Римма Васильевна. А в доме у меня за библиотекой есть комнатка удобная. Он ведь только взглянуть; благо мы товарищи. К вам, отец Симеоний, я его запросто познакомиться приведу.

Отец Симеоний имел привычку смутно пугаться при всяком известии о новых людях, особенно петербургских; впрочем, немедленно же и успокаивался. И если чего не понимал, то любил об этом вовсе не думать. По правде говоря, он не совсем понимал, ни что это за «курсы» в Пчелином, ни что такое Роман Иванович. Но давно привык и наслаждался покоем, а Сменцева почитал за его знакомства. Оклад, исправно получаемый за «чтения» на «курсах», весьма к ним располагал. Чтения же не обременяли: дьякон Хрисанф с такой охотой заменял отца Симеония чуть не всякий раз, что жаловаться на утруждение было нельзя.

Поговорили еще кое о чем. Видя, что отец Симеоний слегка позевывает (привык отдыхать в это время), гость стал откланиваться.

— Вы домой? — спросил вдруг Геннадий. — Я бы с вами пошел. С Флорентием на минуточку повидаться.

Роман Иванович пристально поглядел на него, что-то вспоминая, потом сказал:

— Пойдемте.

Дорогой они молчали. Только уже за рекой, поднимаясь к хутору, Геннадий вдруг обернулся и сказал несколько угрюмо:

— Вы меня извините. Я вас совсем не знаю. С Флорентием дружу. Так вы, собственно, его взглядов держитесь?

В Геннадии-студенте еще сидел недавний семинарист. Это было видно.

— Не понимаю вашего вопроса, — с мягкостью сказал Роман Иванович. — О каких вы взглядах?

— Ну… мало ли? Трудно определить. Мне в духовном училище сильно всякую веру отбили. Но я понимаю, что высшая культурность, даже высшая наука… ну, словом, они чистым материализмом не удовлетворятся. Я не могу быть положительно верующим как Флорентий, но я с ним согласен.