Роман-царевич - [12]

Через минуту Роман Иванович сидел уже со вдовой перед стаканом крепкого чаю.

— Так, так, — говорила степенная старуха, помахивая обвязанной темным платком головой. — Очень приятно. Я, извините, с первого началу об вас подумала — студент. Ну, да и то сказать, студенты разные бывают.

— Мы с отцом Варсисом вместе студентами были, духовными. Он, как нездешний, сразу постригся и во иереи. А я еще вот гожу.

— Так. В молодости-то трудно это снести. Подвиг-то велик.

Молчаливая старица, тут же сидевшая за столом, вздохнула.

— А уж как я рада, что постояльцу такому квартирку сдала, уж и не сказать. Я под дачу ее, каким-нибудь таким, не сдаю. Она у меня — архиерею жить не стыдно. И зальца, и спаленка, все как должно. Келейника, вот, нет, да отец иеромонах все сам. А в отсутствие мать Матрения ходит, прибрать что. Странница она. Воздух же у нас вольный, — батюшка, отец Варсис, скоренько здоровьем поправится.

Из-за малинника показалась высокая, тонкая фигура монаха.

— Вот они и сами, — глухо сказала Матрения.

— Друг! Кого вижу! — закричал отец Варсис.

Сменцев поднялся ему навстречу. Смиренно склонился, принял благословение, потом друзья обнялись и трижды облобызались.

— Наверх я вам самовар велю подать, отпили мы, с гостем-то за чайком побеседовать захотите, — говорила Домна Васильевна. — А на ночь в зальце на диванчике им постелем.

В уютном зальце сидят друзья за столом. Поздно. Занавески спущены, две свечи на столе порядочно обгорели. Давно сладким сном почивает вдова Якимова, да и старица Матрения, конечно.

Стол не пуст. Хотя нет самовара, зато стоит бутылка отличного красного вина. Это уже вторая. У отца Варсиса всегда запас.

— Значит, Варсисушка, так и запомни, — говорит Сменцев. — И уж точности держись.

— Разве когда я, Роман Иванович, что забывал? Не исполнял? Вот уж второй раз, вы только кликнули: Варсис! Явись! — Я как лист перед травой.

У отца Варсиса молодое, белое с румянцем лицо. Иссиня-черные волосы недлинны, чуть волнисты. Круглую бородку, которая у него растет как-то из-под низу, он беспрестанно выглаживает, особенно когда смеется. Не русский; не русские глаза, маленькие, маслянистые, быстрые, похожие на черные смородины; и губы у него слишком ярки. Сложены бантиком.

— Я, Роман Иванович, точен как исполнительный комитет. Куда линию проведете, по линии и я. Пали пути мои к вам, и сказал я тогда в сердце моем: эй, держись сего человека. Ибо это король-человек. Да.

— Ну, разболтался. В меру ли пьешь?

Отец Варсис фыркнул.

— От этакого медока-то опьянеть? Масло от него только в душе, да экстаз некий умилительный. Будьте покойны.

— Листки, значит, мы с тобой до завтра просмотрим, и ты, после меня, свезешь их в Петербург, за Невскую заставу, к Любовь Антоновне. Она их возьмет и что нужно сделает.

— Это ведь не рыженькая? А рыженькой тоже показывать?

— Нет. Рыженькой там не застанешь. Вообще держи себя с ней, если случится, осторожно… И скромно, — прибавил он, хмуря брови. — Вот это еще, смотри. Знаю тебя. К юбке слаб. Говоришь, по первому моему кличу являлся, все бросал. А что бросал-то? Думаешь, мне неизвестно, какие там за тобой дома дела значились?

Отец Варсис хладнокровно усмехнулся.

— Есть-таки страстишка. Спорить не стану. Не всем святой жизни быть; а кому дано. Вам, например, дано, — я с вами не тягаюсь. Я цветочки придорожные люблю. Только, Роман Иванович, сами должны знать: от этой страстишки я с линии моей не сверну. Можно — ладно, а благопотребно воздержание — воздержимся; было бы ради чего. Там я, у себя, в монастыришке этом, разве рассчитывал оставаться? Ну, от безделья… проводил время, пока что. Селенье близко… Да и турчаночка там была одна, недалеко. Господь с ними, однако. Ждал все, что кликнете опять. Кликнули — вот он я. За вами не пропадешь. Куда сами выедете, туда и меня вывезете.

— Любовь Антоновне отдашь листки, ну, сколько она там найдет нужным, — останешься, только не дольше дней трех, — продолжал Сменцев, не отвечая. — Потом опять сюда. Надолго ли у тебя квартира снята?

— Да я на год, думаю, Роман Иванович. Полтораста всего, год-то. А сами видите, уютно, спокойно.

— Пожалуй. Теперь весь июль сиди здесь смирно. И пиши те листки, другие, для Пчелиного. Ты это умеешь. У тебя слог живой.

— Выходило.

— Помни только, общее как можно. Ничего чтобы ясного, против кого, за кого, без всякой определенности. Призывай вставать за правду, да так, чтоб по сердцу хватало, — и кончено. Встанут, тогда видно будет, куда путь указать. Разных там «аще» да «какожде» не бойся. Помни, для кого пишешь. А оно иногда полезно, и для трогательности, и для затемнения.

Отец Варсис кивал головою.

— Да, понимаю, понимаю.

— А потом, своевременно, поедешь в Пчелиное. Ну, еще столкуемся, тогда скажу, что тебе в Пчелином делать, как себя держать.

— Понял.

Задумался, погладил бородку.

— Не знаю вот, ловко ли мне эдак все иеромонахом. Связа сильная. В Пчелином к попу надо будет явиться. А какой предлог, чего я туда? Чего, мол, не здешней церковью ставленный иерей по усадьбам таскается?

— Ладно, придумаем. Ни Боже мой в России рясу не снимать. Попроще одеться, это можно. А переодеванье не годится. Еще зацепимся на пустяках.