Роман без названия - [4]
Как же между этих «двух огней» вырисовывается линия Крашевского? Прежде всего следует уяснить, что для него самого существовал еще и «третий огонь» — польский контекст того же самого явления. В этой связи — интересный факт: если в части русской антинигилистической беллетристики новому (дабы его скомпрометировать) придавался специфический душок «чужого», делая его носителями поляков, евреев и прочих «инородцев»[4], то в польской среде это же движение вызывало негативную реакцию также, в частности, и в силу непольских его корней. Правда, ни у Крашевского (чья «Сумасбродка» стоит у истоков той же тенденции, которая в русской литературе берет начало в «Отцах и детях» Тургенева), ни у Ожешко, создавшей в 1879–1882 годах цикл произведений, нареченный общим названием «Призраки», не было (да в силу их воззрений и не могло быть) шовинистического оттенка, как не было его никогда у Тургенева и Толстого. Просто они были убеждены в несоответствии такого рода идей польским традициям, условиям, складу мышления (в романе Крашевского это воплощает Эварист Дорогуб и его близкие) и верили, что общественный прогресс осуществим только на пути естественной эволюции.
В самих оценках нового движения Крашевский особенно близок Тургеневу, которого, кстати, он хорошо знал и с которым его связывали теплые личные отношения. Можно даже провести пусть приблизительные, но весьма определенные параллели между Базаровым и Теофилом Загайло (оба медики, даже умирают от того же тифа), Кукшиной и Гелиодорой Параминской. А вот главная героиня Зоня Рашко в чем-то сродни Лизе Бахаревой из «Некуда» Лескова. Евлашевский в некоторых своих поступках схож с Зарницыным и Пархоменко из того же романа. Еще одна параллель: Эварист, как и Розанов, входит в круг «новых людей». Оба они трезво оценивают эту сроду, видя честных идеалистов (Зоня — в «Сумасбродке», Лиза и Райнер в «Некуда»), оторванность их идей от реальности и легкомысленное или просто никчемное и подлое их окружение. Схоже в этих романах выведены и сопоставлены два женских типа (Зоня — Мадзя, Лиза Бахарева — Женни Гловацкая) как воплощение новых принципов и традиционных женских добродетелей. Подобен и грустный жизненный финал Мадзи и Женни — тоже идеалисток, но иного — позитивного — плана. Тем самым как бы уравновешиваются, предстают как равноценные идеалисты нигилистические и позитивные: честные и глубоко преданные идее, они в следовании ей отрываются от сложной и противоречивой реальности. Отсюда шаткость их идейного положения. Отсюда и их личная неустроенность.
Эти совпадения — отнюдь не свидетельства литературных влияний. (Сюжет романа и отдельные образы были подсказаны Крашевскому издателем Л. Ернике.) «Влияла» тут на польских и русских писателей сама жизнь — то, что начинало все более и более беспокоить общество как польское, так и русское.
В романе Крашевского Зоня (подобно тургеневским Рудину и Инсарову, лесковским Лизе и Райнеру) одна из всего своего окружения «единомышленников» является действительно человеком идеи и не отходит от нее до конца. Такая верность всепоглощающа и поэтому исключает возможность личного счастья. По сути, это, как и Рахметов Чернышевского, — литературные прообразы первых профессиональных революционеров-одиночек. Они одиноки, ибо «мошенничество примкнуло к нигилизму» (Лесков), а практика «бесов» (Достоевский) превратила чистую идею «романтиков реализма» в зловещую ее противоположность.
В обрисовке проблемы Крашевский близок Тургеневу, а в трактовке главной героини — Лескову. Зоня, как и Лиза, отличается от «прогрессивных вшей» (Достоевский о Кукшиной) внутренней чистотой, цельностью натуры, отсутствием позы, верностью в служении чистой идее. Вера в идею для таких людей означает жизнь ради нее и в соответствии с ней — самореализацию в ней. Обо они не извращены безнравственной практикой тех, кто, живя без морали, пытается вне ее реализовать эту идею или, следуя моде, примазываться к ней. Обе они по мере взросления — после всех разочарований и неудач, на которые не скупится жизнь всем ищущим правды, — сближаются с «чистыми духом» революционерами. И обе они теряют этих самых близких им людей в огне восстания (Лиза — польского 1863 года, Зоня — Парижской коммуны).
Подобно Тургеневу, Крашевский не видит перспектив для самореализации своей героини на родной земле. Инсаров гибнет в Болгарии, Рудин — на французских баррикадах. Зоня оказывается в рядах коммунаров (как, впрочем, многие ее земляки, которых хорошо знал сам Крашевский и олицетворением которых в глазах Европы стал генерал Парижской коммуны Я. Домбровский). А потом она служит идее своим пером… В далекой Франции.
Три честных романа… Три новые встречи с польским писателем, о котором один из русских журналов писал на закате прошлого века: «Крашевский мудрый человек, с которым всегда приятно встретиться и побеседовать».
