Roma IV - [2]

Патриции вздохнули, потом сошлись на пир (без танцовщиц, мимов и дождя из лепестков, но зато с одной подвешенной над столом розой), сочли доходы императорских личных вотчин, которые унаследовала вдова, расходы на содержание двора (включая сюда празднества и пр. и пр.), перебрали поименно побочных наследников со всеми их причудами и вывертами, и на основании всего сочтенного оставили Аврелию в живых на прежнем месте и в прежнем звании. Пускай себе тешит чернь и знать, свезло же этой варварке, северянке, потаскухе!

В пустой длинной анфиладе (изо всей мебели – только треножники да резные скамьи) зазвучали, приближаясь, шаги зодчего.

Отец его был зодчим, и дед, и прадед – все они достраивали императорское жилье, сверяясь и смиряясь с уже возведенным, словно до них строили не люди, а боги. Гордости у зодчего было не менее чем у патриция, потому что род его не пресекался и не был запятнан позором.

Зодчий поклонился, двумя пальцами прижав на левом виске тканевый капюшон. Край должен был закрывать уши и темя, залысины оставляя на виду.

Зодчий озяб. Это было видно по сливовому цвету его рук. Дышал он ртом, стесняясь в присутствии императрицы хлюпать.

– Желаю здравия и радости государыне.

Она сухо кивнула – высокая, вся в черном, ни одной волосинки не видать из-под чепца, провела рукой вдоль боковины:

– Дует. Холод везде собачий, – и уставилась на зодчего.

Тот смешался.

– Увы, государыня, я не властен над погодой. Испокон веку зимой в домах всегда прохладно.

– Мне вас учить? – она качнула плечами. Плоский нос башмака сухо похлопывал об пол не в такт отрывистой речи, – замажьте варом.

От изумления и возмущения – как можно во дворце мазать – тьфу! – варом – зодчий не успел совладать с лицом и скривился.

– И затрите известью, когда застынет.

– Но государыня, окна будет не открыть!

– Весной рабы отковыряют. Начните завтра же!

Она развернулась и ушла, не прощаясь. Это была манера мужа. Чем дальше, тем больше ей нравилось походить на него. Временами у нее хорошо получалось.

Завтра окна залепят варом. Дом станет теплым. В сливовых сумерках тихий снег будет оседать на сады, и кутать дощатые короба, что повсюду торчат на месте статуй. Ей не больно нравились статуи, она больше любила фонтаны, и при жизни мужа их много здесь построили. Фонтанные фигуры сейчас тоже под коробами, спят и мерзнут на синем сквознячке изо всех щелей. Останься Гай в живых, непременно приказал бы и эти щели варом замазать – чтобы мрамор и бронза не мерзли. Она представила за окном – искристое солнце, рабы цепочками поперек террас, – у каждого на локте по ведерку с варом, и над ведерками парок.

Мужа убили весной. Сойдясь вкруг него в темном углу, искололи стилетами, а ей потом сказали, что умер от сердечных колик. Еще бы он не умер. Под погребальным покровом он лежал тихий и грустный, и взбитые надо лбом волосы потускнели, точно покрытые тонкой патиной. Она сидела на раскладном стульчике возле изголовья, чин по чину, только откуда-то взявшаяся улыбка так прочно пристала к ее губам, что мешала отвечать на соболезнования. Она словно на два размера меньше была, эта улыбка, ей подошли бы совсем другие губы, узкие и злые уста сенатора Корнелия Красса, вот чьи. У него даже прозвище было – Безротый Красс. Он стоял одаль, скромно и скорбно безмолвствуя, но, верно, улыбался изнанкой бледно-мраморного лика, и эта его улыбка почему-то проявилась на губах вдовы, и была тесна ее губам.

Этот Корнелий Красс убил Гая. Он не был одним из тех, кто колол, закрыв лицо краем тоги. Зато он был единственным, кто сказал: «Наши жизни, семьи и судьбы в руках безумца... Спасем же отечество!» или что-то в этом роде. А еще он сказал, что Гай точно таков, какими были все великие тираны в его возрасте, и что скоро он увлечется театром, и будет сгонять весь город на трибуны, а потом примется за женщин, а потом просто будет убивать всех, кто его раздражает... Так что надо убить его раньше.

Гай же просто хотел жить в свое удовольствие, потому что в Империи было все спокойно (только на Севере имелись варвары, но они никогда не начинали первыми!), тазик с Луной стоял на особой лужайке (днем, конечно, Луны там не было, но где вы видали дневную Луну!), а супружница мерила наряды, ребячилась, дурачилась, и не требовала верности или новых каменьев в диадиму.

Наверное, вода в тазике замерзла, и даже в ясные ночи там не увидеть Луны. Впрочем, кому нынче нужна эта Луна? Гай лежит в Пантеоне, а ей, Аврелии, вполне хватает светил на небе и злата на земле.

Издалека, из белизны зазвякал колокол, где-то еще дальше отозвался другой – это звали к обедне городские церкви, а здесь, в Садах, подходило время обеда, потому что ни она, Аврелия, ни покойный Гай никаким Богам не молились.

Она ела одна, в глухой мозаичной ротонде, где топили с утра до вечера, и где развешанные на каждом пилястре бездымные светочи не оставляли места теням. Настенные мозаики изображали знойный сад, и не к столу вспомнилось, как они с Гаем, нарядившись ассирийцами, пробовали первый виноград, наперегонки объедая кисти. Она глотала раскушенные ягоды прямо с косточкой. Гай, придерживая ладонью накладную плоеную бороду, выплевывал косточки по десять сразу в мелкий бассейн, и хохотал над рыбами, дерущимися из-за каждого семечка. А над столом на хвостатом копье торчала восковая голова. Срез шеи был вымаран свиной кровью и мухи, густо звеня, толклись по древку там, где были потеки.