Ролан Барт о Ролане Барте - [14]
Чем должна заниматься лингвистика — сообщением или языком? То есть, в данном случае, смысловой пеленой, как она тянется перед нами? Как назвать эту истинную лингвистику, то есть лингвистику коннотации?
Он писал: «Текст является (должен являться) беспардонным субъектом, который показывает попку политическому Отцу» (PIT, 1521, II)>1. Как утверждал один критик, слово «попка» стыдливо поставлено здесь вместо «жопы». Что ему до коннотации? Веселый Малый показывал госпоже Макмиш>2 не жопу, а именно попку; вот и здесь требовалось это детское слово, поскольку речь шла об Отце. То есть по-настоящему читать — значит вникать в коннотацию. Хиазм: занимаясь денотативным смыслом, позитивистская лингвистика трактует о смысле невероятном, нереальном, темном — настолько он скуден; она презрительно сдает в ведение «несерьезной» лингвистики смысл ясный, сияющий, смысл субъекта в момент высказывания (ясный смысл? Да, залитый смыслом, как во сне; я гораздо острее ощущаю в нем не
излагаемую историю, а ситуацию высказывания — затаенную тревогу, удовлетворение, обман).
1. Ср.: Ролан Барт, Избранные работы, с. 506.
2. Персонажи детской повести графини де Сепор «Веселый Малый» (1865).
Эллипсис
Один человек спрашивает его: «Вы писали, что письмо проходит через тело, — не могли бы вы объяснить?»
И тут он замечает, как много у него таких высказываний — столь ясных для него и темных для многих других людей. Между тем данная фраза не бессмысленна, а просто эллиптична: именно эллипсиса в ней и не выносят. Плюс к тому, возможно, и другой, менее формальный фактор сопротивления: в расхожем мнении тело понимают узко, это чуть ли не всегда то, что противоположно душе; всякое мало-мальски метонимическое, расширительное понимание тела табуировано.
Эллипсис, эта плохо изученная фигура, тревожит тем, что являет пугающую свободу языка, у которого как бы нет обязательной меры; его блоки и элементы являются сугубо искусственными, заученными; меня не больше удивляют эллипсисы у Лафонтена (а ведь как много невысказанных промежуточных звеньев между пением стрекозы и ее участью), чем физический эллипсис, соединяющий в одном бытовом предмете электрический ток и холод, — потому что эти сокращения располагаются в чисто операторном поле школьной учебы или же кухни. А вот текст не операторен: в логических трансформациях, которые он предлагает, нет предшествующего члена.
Эмблема и гэг
«Ночь в Опере»>1 — настоящая сокровищница текста. Если в каких-нибудь критических построениях мне
46
нужна аллегория, ярко показывающая безумную механику карнавального текста, ее всегда предоставит этот фильм. Каюта на корабле, разрывание договора, финальная пляска декораций — любой из этих (и не только этих) эпизодов есть эмблема логической субверсии, осуществляемой Текстом; а особенно хороши эти эмблемы благодаря своему комизму — ведь смех раз и навсегда избавляет логическое доказательство от доказательности. Чтобы освободить метафору, символ, эмблему от поэтической мании, чтобы проявить их субвер-сивную силу, нужна несуразица, то «легкомыслие», которым так умел наполнять свои примеры Фурье, наперекор всяким риторическим приличиям (SFL, 1107, II). Итак, логическим финалом метафоры оказывается комедийный трюк, гэг.
1. Кинокомедия братьев Маркс (1935)
Общество отправителей
Я живу в обществе отправителей (каковым являюсь и сам): все, с кем я встречаюсь или кто пишет мне, посьшают мне какую-нибудь книгу, текст, сводку, проспект, заявление, приглашение на спектакль или выставку и т. п. Со всех сторон так и прет наслаждение письмом, производством; а поскольку система эта коммерческая, то свободное производство и здесь переживает кризисы, резкие колебания и панику; как правило, тексты и зрелища обращаются туда, где на них нет спроса; на свою беду, они встречают не друзей и тем более не партнеров, а лишь «знакомых»; в результате эта коллективная эякуляция письма, в которой можно было бы усмотреть утопическую сцену свободного общества (где наслаждение циркулирует без посредства денег), становится ныне похожей на конец света.
Распорядок дня
«Во время каникул я встаю в семь утра, спускаюсь, открываю двери, завариваю чай, крошу хлеба ожидающим в саду птицам, умываюсь, стираю пыль с письменного стола, выбрасываю пепел из пепельниц, срезаю в саду розу, в половине восьмого слушаю по радио новости. В восемь часов спускается и моя мать; я завтракаю вместе с нею, съедая два крутых яйца и ломтик поджаренного хлеба с черным кофе без сахара: в четверть девятого иду купить в деревне «Сюд-Уэст»>1 ; говорю г-же С.: «хорошая сегодня погода», «сегодня пасмурно» и т. д.; а затем принимаюсь за работу. В половине десятого приезжает почтальон («душновато нынче утром», «какой хороший день» и т. д.), а чуть позже, на грузовичке с хлебом, дочь булочницы (она образованная, так что о погоде с нею не поговоришь); ровно в половине одиннадцатого варю себе черный кофе и выкуриваю первую за день сигару. В час дня обедаем; с половины второго до половины третьего отдыхаю. Тут наступает миг нерешительности; работать не очень хочется, иногда я немного рисую, или хожу к аптекарше за аспирином, или сжигаю бумаги в дальнем углу сада, или мастерю себе какой-нибудь пюпитр, стеллаж, картотечный ящик; наступает четыре часа, и я снова берусь за работу; в четверть шестого — чай; часам к семи прекращаю работать, поливаю сад (если нет дождя) и играю на пианино. После ужина — телевизор; если в этот вечер там особенно много глупостей, то возвращаюсь за письменный стол и слушаю музыку, заполняя свои карточки. В десять часов ложусь и читаю понемногу из двух книг подряд: во-первых, что-нибудь сугубо литературное по языку («Признания» Ламартина, «Дневник» Гонкуров и т. д.), а во-вторых, какой-нибудь детектив (скорее старый), или английский (старомодный) роман, или же Золя». — Все это совершенно неинтересно. Более того: вы не просто обозначаете свою классовую принадлежность, но еще и делаете из этого литературное откровение, тогда как ныне уже не терпят его
