Роксолана - [76]

– И зодчего ты уже подыскала? – полушутя спросил султан, зная, что в последнее время она полюбила подолгу беседовать с Синаном.

– Да, – ответила она, – подыскала, но нет денег, только мысль. Да и ту я еще не вполне высказала.

– Говори же. Все это очень интересно.

– Так будет внутри. А снаружи будет еще лучше, потому что именно там я хочу лежать с тобой рядом после смерти…

Великий Султан благочестиво опустил глаза и поцеловал жену. А она, воодушевившись, созидала в мечтах:

– Вся площадь мечети будет разделена на три прямоугольника. Средний – меджид[128] – я уже описала. Перед ним будет располагаться площадка с водоемом для омовений. А позади будет сад Аллаха, где человеческие растения-кости будут почивать до Судного дня, когда каждая плоть снова станет свежим цветком в великом воскресении божьем. И там мы оба успокоимся навеки. А вокруг этого храма я хочу возвести четыре минарета – таких высоких, что они будут касаться облаков. И они будут освещаться снизу доверху в святые ночи месяца Рамазана[129].

Сейчас он гордился ею. И так увлекся ее мечтой, что сказал:

– На такое чудо стоит истратить шестьсот тысяч дукатов. Только не маловато ли будет?

– Может, и маловато. Потому что я подумываю еще и о малой мечети, которая будет носить мое имя. Скромной и недорогой, с одним минаретом. Ее я хотела бы поставить на том месте, где меня, невольницу, купили евнухи для твоего гарема. А вокруг нее я хочу построить школу для сирот, столовую для нищих и приют для умалишенных…

Страсть, загоревшаяся в сердце молодого султана еще тогда, когда она впервые осторожными намеками заговорила об этих своих замыслах, вспыхнула вновь. Уже не помня, с чего начался их разговор, он жадно припал к ее устам. А она шутливо отбивалась, как и тогда, говоря:

– Ты забыл, с чего мы начали. И теперь скажу тебе чистую правду: да, это я заставила твою стражу исполнить приговор, который завтра все равно был бы вынесен Ахмеду-паше.

Султан мгновенно опомнился.

Подала голос совесть судьи, чья справедливость вошла в поговорку. Но еще болезненнее ощутил он трещину, которую внезапно дал кристалл его власти. Невольно покосился на руки жены – они были нежными-нежными, как цветы белой лилии.

Припал к ним губами. А она безмолвно гладила его по лицу. Он не стал расспрашивать, как удалось ей заставить его верных немых телохранителей совершить казнь помимо прямого повеления султана. Ибо только теперь ему стало ясно – что так неодолимо влечет его к этой женщине. До сих пор во дворце и во всей своей державе он был могуч и всевластен как лев, но одинок. Он никого не боялся, его же страшились все. А эта женщина ничего не боялась, не ведала страха, и сам он, и его окружение в любую минуту могли ждать от нее чего угодно, любой неожиданности. Как и от него самого.

В этом она была равна ему. Внезапно он почувствовал глубокое удовлетворение от того, что рядом с ним появился некто, кого будут бояться, как самого султана. Теперь у него есть пара – и он больше не одинок. Вот почему он с таким спокойствием отнесся к неслыханному поступку, который его жена совершила, ворвавшись сегодня в зал судебных заседаний: это пренебрежение ко всем и всяческим традициям и устоям было для него просто бесценным. Как лев-одиночка, долго блуждавший в степи и наконец-то нашедший самку, он с наслаждением потянулся всем телом и нежно спросил:

– А тебе не приходило в голову, что этим шагом ты наносишь удар верховному судье Османской державы?

– Приходило. Но в ту минуту я сказала себе, что у тебя есть евнух Хасан. Он жив, и ты можешь выслушать все, что поведает он об этом деле.

Султан вздохнул полной грудью.

И она перевела дух, потому что доподлинно знала, что выкрикивал полуобезумевший Хасан.

Сулейман, припомнив многочисленные неблагожелательные высказывания восточных мудрецов о женщинах, снова нахмурился. И спросил:

– А было ли так, что ты и раньше говорила мне неправду?

Она рассмеялась, как расшалившееся дитя, и ответила:

– Было! Говорила!

– Когда?

– Рано утром… у моря… когда в алом блеске восходящего солнца мимо нас проплывали рыбаки…

– И в чем же ты солгала?

– Я сказала, что голодна. А на самом деле я была сыта любовью. И думала о том, что ты наверняка проголодался, но стеснялась спросить…

После этих ее слов, что были для него слаще меда, могущественный султан Османов впервые в жизни сказал себе, что все мудрецы, вместе взятые, не знают ничего о душе женщины.

И вдруг припомнил, с каким наслаждением закусывал в то утро рыбой и грубыми лепешками, и потянулся за чашей с шербетом…

3

Шербет ему понадобился не только для того, чтобы промочить горло, но и потому, что он чувствовал какую-то странную пустоту внутри. Пустота эта не была неприятной и даже приносила некоторое облегчение. Он не знал, что с ним происходит, но был уверен, что объяснение своему состоянию найдет только в очах этой женщины. Обнял ее и застыл, ожидая от Роксоланы какого-то нового «приема», чудесного принуждения к наслаждению, которое творили ее нежные ручки и восхитительные уста. Все его тело наполнилось истомой от одной мысли, что существует некто, способный его «принудить».