Роковой сон - [119]

Он начал писать что-то на небольшом листке.

— Но на пергаменте еще ничего нет, — осторожно напомнил один из писцов.

— И не надо, глупец! Рауль, ты уже закончил? Оберни теперь этот стишок вокруг свитка и отправь поскорее моему благородному родственнику.

Передав листок Раулю, герцог вернулся к планам корабля.

Шевалье прочитал стихи и расхохотался. Герцог написал всего две строчки:

Любезный брат мой в Англии найдет,

Что на себе пергамент сей несет.

— Прекрасный ответ, — одобрил Рауль и обернул листок вокруг свитка. — Хотел бы я, чтобы вы так отвечали всем остальным подобным типам.

Но герцог ничего не ответил, и шевалье с тяжелым сердцем продолжал наблюдать за его работой. «Немногие правители заработали громкие имена своими справедливыми деяниями, — размышлял он. — Про герцога говорили, что он неподкупен и судит о человеке только по его делам. Барон и раб равно могли рассчитывать на его правосудие, а непокорных ждала быстрая расправа. Но сейчас всепоглощающая мечта получить королевский престол делала его все более равнодушным, почти черствым к людям. Нападение нормандской армии на Англию уже сама по себе достаточно скверная авантюра, — думал Рауль, — но напустить на эту землю орду иностранной швали, которой движет отнюдь не рыцарская преданность, а исключительно надежда на грабеж, означает на века покрыть себя несмываемым позором».

Несколько позже он излил душу Жильберу д'Офей:

— Неуправляемые, прожорливые, как свиньи, копающиеся в земле в поисках трюфелей… О Боже! Что за армию мы собрали!

Друг успокаивающе заметил:

— Я понимаю тебя, но надеюсь, хорошая нормандская кровь превратит этот сброд в настоящих солдат.

— Скажешь тоже, «понимаю», — усмехнулся Рауль. — Ты даже не понимаешь, что Вильгельм не сможет держать этих оборванцев в руках, едва только перед ними замаячит перспектива грабежа.

— Знаешь, такое мне тоже не по нраву, — спокойно согласился Жильбер, — но я предан Нормандцу и считаю, что, согласно моей клятве верности, обязан за него сражаться, будь то здесь или за границей. Что ж до тебя, — он серьезно посмотрел на друга, — то ты связан с ним лишь дружескими узами и, наверное, поэтому можешь себе позволить ненавидеть затеянное. — Он наморщил лоб, пытаясь поточнее выразить свои мысли. — Ты тревожишься о Вильгельме, не так ли? Знаешь, я его подданный, но никогда не был ему другом и иногда завидовал тебе, но потом решил, что твой путь ох как нелегок. Знаешь, Рауль, с таким человеком, как Вильгельм, наверное, лучше не дружить.

— Приятель, а знаешь ли, то, что ты сказал, попахивает изменой, — развеселился Рауль.

— Нет, это не измена, а просто правда. Что хорошего от такой дружбы? Какое удовольствие? Считаю, никакого! Вильгельм думает о завоеваниях и королевствах, а не о тебе в частности, да и ни о ком другом.

Рауль бросил на него быстрый взгляд и тут же отвел глаза в сторону.

— Я с тобой согласен и всегда об этом знал, и в его дружбе ничего для себя никогда не искал. Вильгельм держится в стороне ото всех, но много лет назад, когда мы с ним были еще мальчишками, я стал ему служить, веря, что он принесет Нормандии мир и мощь. Я поверил в него, а дружба… она пришла позднее.

— Он действительно принес Нормандии и мир, и мощь.

— Да, и то, и другое. Никто никогда не сделал более, чем он, для нашей страны. Ему можно вручить и тело, и душу, не боясь, что тебя предадут.

— Ты все еще так считаешь, Рауль?

— И буду так думать всегда, — спокойно ответил тот.

Жильбер в сомнении покачал головой.

— Я думал, что его захватнические притязания изменили ваши отношения.

— Ошибаешься! Я знаю его настолько хорошо, насколько вообще может знать человек человека. Конечно, он хочет заполучить корону, но за этим скрывается и нечто иное. Теперь понимаешь, какой я дурак, если, зная обо всем, еще и огорчаюсь тому, что он собирает в свою армию всякую шваль.

Жильбер взглянул на друга с любопытством.

— Знаешь, я часто задумывался, что же заставляет тебя безраздельно отдавать ему свое сердце?

В серых глазах промелькнула улыбка.

— О, да ты читаешь то, что у меня на сердце! Нет, Жильбер, Вильгельм с такой нежной материей дел не имеет. В молодые годы я перед ним просто преклонялся, мальчишкам такие вещи, сам знаешь, необходимы, но не могут длиться вечно. Поклонение сменилось уважением, чувством глубоким и более прочным. Да… а потом пришла дружба, может быть, конечно, несколько странная, но все еще… Ну да ладно, хватит об этом! — Он встал, направляясь к выходу. — А сердце предлагают только в обмен на сердце. По крайней мере, мое не покинет меня иным способом.

— Но… Рауль, какие странные вещи ты говоришь, не знаю, что и думать… Уверен, что если он и способен кого-то любить, так это прежде всего тебя.

— Эх! — вздохнул шевалье, собираясь уходить и меланхолично изучая щеколду на двери. — Я бы скорее сказал так: он любит меня настолько, насколько может вообще любить какого-то другого человека. Это все потому, дружище Жильбер, что… — Он замолчал и широко улыбнулся. — Так уж оно есть.

Дверь за Раулем закрылась.

Все лето в Нормандии кипела бурная деятельность, а разговоры велись только о намечаемом походе. Флот, состоящий почти из семисот маленьких и больших судов, был пришвартован в устье реки Див. Армия разрослась до огромных размеров, и если в ней и состояли тысячи иностранцев, то тем не менее две трети составляли нормандцы, поэтому, как бы искатели приключений ни собирались вести себя в Англии, в Нормандии они подчинялись строгим порядкам, исключающим разбой или набеги на селения.