Роковой портрет - [95]

Но хотя звучная латынь и торжественные песнопения, которые меня приучили любить, теперь казались мне окрашены жестокостью, в глубине души я знала — даже перестав ходить в церковь, я бы никогда не обрела здесь своего Бога. Я не могла верить в бешенство Лютера больше, чем в ярость отца. Конечно, я искала в подвальных собраниях готовности рыбачек, рыночных торговок, дубильщиков, ткачей рисковать жизнью ради стремления к правде. Я хотела верить — их страстный бунт против того, что они считали вековой ложью церкви, был таким же бунтом, который подняла и я против вскрытой мной лжи. Но в глубине души знала — это не так.

Как будто сам Бог подталкивал меня к следующей тайне. Начало ей положило робкое касание моего платья. Выходя из подвала и не успев даже обернуться, я услышала женский голос, очень тихо повторявший последние слова Дейви, словно тайный, связывавший нас пароль:

— Господь похож на любовь или ветер, Он за пределами нашего понимания, Он бесконечен и слышит любые молитвы. Ему не важно, молятся ли Ему в церкви или в саду, на латыни, английском или греческом, с радостью или слезами.

Это проговорила мать погибшего юноши. Я посмотрела ей в глаза. Я все еще не знала, как ее зовут. Ее лицо сохраняло следы перенесенного горя, но глаза снова обрели проницательность, должно быть, некогда придававшую ей обаяние.

— Я уже давно хочу спросить вас, миссис, зачем вы сюда ходите? — тихо, но просто спросила она, словно мы были старыми друзьями. — Я знаю, кто вы. Что же привело вас к нам? — Наверное, я не смогла скрыть обиду на недоверие ко мне. — О, я не имею в виду то, о чем вы, наверное, подумали, — торопливо сказала она. — Я вовсе не хочу сказать, что вы шпионите. — И она протянула мне добрую натруженную руку. — Я знаю, вы хорошая женщина. У вас должны быть на то причины. Только у меня у самой взрослые дети… — Тень, упавшая на ее лицо, напомнила мне — одним из этих детей был Марк. Но она решительно улыбнулась. Не об этом она хотела со мной поговорить. — И я знаю, на что они способны. Вы не поверите, что они вытворяют, лишь бы вывести родителей из себя. И вот я смотрела на вас и думала: может быть, и вы такая же. Пришли ли вы сюда ради нашего Отца или из-за вашего отца, если вы понимаете, о чем я говорю.

Мы рассмеялись (она на свою остроту, я частично на ее дерзость, а частично — неохотно — на высказанную ею правду). Смеясь, она указала худым пальцем на мою повисшую руку. Я даже не заметила, что изменила ее положение.

— Смотрите, вы перекрестились, — сказала она. — Вы иногда креститесь. Я заметила это там, в комнате. Вы ведь не из наших?

Я глупо улыбнулась. Она отличалась проницательностью.

— Возможно, вы и правы. Я не думала…

— Не навлекайте на себя беду. Не приходите больше. Не впутывайтесь в неприятности. Берегите себя, — быстро говорила она. — Подумайте о семье. — Затем она пристально на меня посмотрела с немым вопросом в глазах. — Как вы думаете, вы могли бы нам помочь? — Я кивнула. Она мне нравилась. Теперь я поняла: она все время готовилась задать этот вопрос. Мне показалось, ей можно доверять. — Осмотрите наших больных, — по-деловому попросила она. — У вас золотые руки. Я покажу вам где, отведу. Это действительно нам поможет.

Так я стала тайной сестрой милосердия лондонских еретиков. И вместо того чтобы идти после обеда в подвал Дейви, я пробиралась к собору Святого Павла, встречалась со своей новой подругой (ее звали Кейт, хотя из предосторожности больше она мне ничего не сказала), шла в Богом забытые улочки Лондона, в сырые комнаты, давала больным гвоздичное масло, ставила травяные компрессы, а иногда просто приносила одиноким людям миску густого супа и пару теплых слов.

Джон не знал, кем являлись мои пациенты, но теперь по вечерам мы опять иногда сидели в гостиной или по очереди толкли в ступке корешки и пряности, и я видела, как он радуется, что я снова принялась за дело, способное заполнить мою жизнь.

Все эти месяцы мы делали вид, будто счастливы друг с другом: подробно обсуждали за столом его дела, наблюдали, как растет Томми, — но перестали быть мужем и женой. На ночь я клала ребенка в постель между нами и всякий раз, когда он пытался дотронуться до меня, жаловалась на головную боль или ломоту в спине. Он казался прежним и вел себя по-прежнему, но я не была в нем уверена. Я не хотела раскрываться перед ним, любя его так, как любила раньше, любовью, сделавшей бы меня уязвимой, если бы в запасе у него еще оставались тайны. На мои извинения он только грустно смотрел на меня и прижимал к себе как ребенка.

— Ты слабее, чем кажешься, маленькая Мег, — шептал он, и я была уверена: он все еще чувствует себя виноватым в том, что обманул меня; и надеется вернуть меня постепенно, мягкостью.

Той мрачной зимой, когда мы обсуждали и сравнивали симптомы моих бедных и его богатых пациентов, сверяясь по его книгам или рассуждая, действительно ли масло скорпиона помогает при головной боли, совместная работа согрела наши отношения.

Когда приходил доктор Батс, я снова теперь иногда оставалась внизу и сама удивилась, почувствовав к старику почти нежность, несмотря на все его высокомерные тирады о том, что медицина — дорогостоящее дело для богатых, несмотря на мои подозрения, что он вовсе не такой великий врач, каким себя считает. В сердце потеплело после рассказов Джона о том, как он защищал своих подопечных, симпатизирующих лютеранам, и ездил к Уолси. По-своему он был смелым. Я также ценила доброту доктора Батса и радовалась, когда он нюхал мои порошки и что-то советовал. Он это делал всегда с добротой и иногда с пользой для дела, а Джон с одобрением смотрел, как сердечно я его благодарю.