Роковой портрет - [9]

— Джон? — неуверенно сказала я. И вокруг меня все взорвались.

— Джон! — радостно воскликнула Елизавета, абсолютно забыв про приличия, подобающие замужней женщине, выскользнула из-под руки Уильяма и бросилась к нему.

Он отпрянул, затем взял себя в руки и подхватил ее, широко раскинув руки, словно хотел обнять много детей.

— Маленькая Лиззи! — вскричал он, надев улыбку на лицо, и с беспокойством осмотрелся в надежде, что остальные бывшие ученики присоединятся к ней.

Потом все как-то дернулись, будто вышли утешить себя подобием счастья, а им вдруг предложили полную тарелку действительности, и столпились вокруг приезжих, как голодные звери на охоте. Все, ради чего мы вышли в сад, вылетело из головы. Внезапно всех захватило прошлое. Стоявшие чуть позади Маргарита Ропер и Цецилия Херон бросились к Джону. Кажется, ему были приятны объятия одновременно трех женщин, так приятны, что он собрался подбросить их в воздух, но потом вспомнил: перед ним уже не маленькие девочки, а юные матроны, — или побоялся уронить их в бурную реку и довольно резко отстранился.

— Неужели это Джон Клемент? — спросила госпожа Алиса, и на секунду мне показалось, что у нее в глазах слезы.

Конечно, это невероятно — она была такой выдержанной. Но влажное, выдуманное мной мерцание напомнило мне: они с Джоном Клементом всегда шептались, как лучше вести себя с маленькой девочкой — имелась в виду я. Она ни разу не заметила, что я подслушивала их с галереи. Может быть, он тоже, хотя в этом я была не так уверена. Помню, я говорила себе: эту резкую здравомыслящую женщину волнуют мои ночные кошмары и деланное спокойствие, она доверяет нашему первому учителю и внимательно выслушивает его тихие, продуманные ответы. Они были старыми друзьями.

— Клемент! — изумленно прорычал старый сэр Джон — на более бурное проявление радости старый тиран оказался не способен — и нетвердыми шагами прошел вперед.

Джон Клемент низко поклонился госпоже Алисе (с достоинством, он это умел, его всегда отличали прекрасные манеры), еще ниже — деду. Но затем этикет был забыт и он принялся махать длинными руками во все стороны одновременно. Мне показалось, еще немного, и он начнет подбрасывать всех в воздух. Все заговорили разом, как бывает, когда приезжают гости, рискуя посадить голос. Щеки, руки, пальцы — все обнималось и целовалось. Звучали банальные неискренние фразы: «Вы совсем не изменились!», «Вы помолодели!».

Но все кончилось так же быстро, как и началось. Он осмотрелся, будто кого-то искал, увидел меня, и лицо его вспыхнуло.

— Мег, я приехал в четверг, — начал он.

И вдруг руки его неуклюже повисли, он не попытался обнять меня словно маленькую девочку. Счастье само толкало меня к нему, и я выступила вперед. Но госпожа Алиса уже оправилась от потрясения и повела с неожиданным гостем приличный разговор.

— Ну, мастер Джон, — опередив меня, пошутила она и нежно ущипнула его за щеку. — Балуете наших дочерей, будто каких-нибудь саутворкских принцесс. И вообще, что вы здесь делаете? Столько лет вас не было, никому не писали, а потом выскочили как из-под земли. Ну да ладно. Мы действительно очень рады вас видеть. Нет, погодите, ничего не говорите. Немедленно пойдемте в дом, и там вы нам все расскажете у камина. Невозможно же до бесконечности стоять на берегу. Все-таки январь. Хоть мы и притащились сюда и торчим на холоде. — Она смешно закатила глаза и твердой рукой увела его вместе с дедом. Остальные, галдя как вороны, потянулись следом. Я еще расслышала ее слова: — Ей-богу, как будто весна!

Я осталась на причале одна, на речном ветру, вдруг сделавшемся ледяным. Одна — значит, кроме лодочника, таскавшего тюки и сундуки из лодки, и его второго, плотного пассажира, казалось, пребывавшего в таком же угнетенном состоянии духа, какое охватило и меня, после того как причал опустел. Волосатик поймал мой взгляд.

— Прошу вас, мистрис, — нетвердо сказал он по-английски, шаря по карманам и мешочкам. — Мне нужен дом сэра Томаса Мора в Челси. Это здесь?

Он вытащил многократно сложенное письмо, написанное, как я разглядела даже издалека, дорогими скомканными каракулями Эразма, и молча умоляюще посмотрел на меня глазами спаниеля.

— Боже милостивый! — воскликнула я, и мне стало стыдно. Вдруг я увидела на земле большой деревянный каркас, плотно замотанный шерстью, — художническую треногу. Бедный, он дрожал в своем грубом плаще. И все ушли, бросив его одного. — Ведь вы Ганс Гольбейн?

Через пару минут положение несколько выправилось.

— Простите, ради Бога, простите, — с мучительной неловкостью бормотала я, но крупный мужчина разразился смехом.

У него был громкий утробный смех. Кажется, этого человека вовсе не беспокоили всякие неловкости. Он был деловит, приветлив, с большими руками и толстыми расплющенными пальцами — такими руками только и разбирать порошки. Я не очень хорошо разбиралась в живописи, но почувствовала — он отлично владеет своим ремеслом.

Так что по пути от причала к дому я снова вспомнила о солнце, зная, что домашние радостно суетятся вокруг Джона Клемента и рано или поздно мы найдем возможность поговорить. Подле меня скромно шел Ганс Гольбейн, изо всех сил стараясь, чтобы его большая тренога казалась поменьше, а за ним, согнувшись под бременем тюков, тащился тощий лодочник и кудахтал: