Роковой портрет - [89]

Я обещал, и мы помолились. И когда она захотела спать — у нее оставалось совсем немного сил, — я поцеловал ее и положил письмо себе в карман.

На обратном пути я почти не разбирал дороги. Все, что поддерживало меня с детства, рухнуло. Почва ушла из-под моих ног, я как будто летел в пропасть. За одну секунду я перестал быть наследником престола и превратился в обычного человека. За одним исключением — из-за устроенной мною же возни я остался совсем один.

Уезжать из Лондона не хотелось, ведь у меня оставалась только Елизавета. Но разумеется, это было невозможно. Я думал поехать к Эдуарду и попросить у него прощения, но не знал, где его искать, да и, по правде сказать, боялся. Я размышлял о возвращении в Бургундию, но не мог рассказать тетке Маргарите того, что теперь знал.

От безысходности я отправился в какой-то кабак возле Уолбрук, забился в угол, напился до чертиков и, уже совсем пьяный от эля и отчаяния, вытащил письмо и устроил на столе костер. Письмо еще как следует не сгорело, а два огромных головореза с переломанными носами, сидевшие за соседним столом, не успел я опомниться, повалили меня на пол. Они сочли меня крайне подозрительным типом и вопили, что я жгу памфлет лоллардов. Они не умели читать, но выхватили уцелевшие клочки письма и бросили их в кружку с криком: «Богохульство!» Я рассмеялся абсурдности всего происходящего и сказал: «Ну, зови тогда шерифа, ты, вор и убийца». Это нас всех протрезвило. Они отобрали у меня кошелек, но все-таки поволокли к субшерифу, жившему за углом, и завели в конюшню.

Твой отец был еще очень молод и делал первые шаги. В основном он занимался тогда пьянчугами. Я не узнал его. Когда я первый раз видел его у Мортона, он был еще мальчиком, пажом. Но он узнал меня сразу, несмотря на синяк под глазом и сломанный нос. Мор отпустил смутьянов и даже одолжил мне денег для возвращения в Бургундию, а потом пригласил сюда, в эту самую гостиную, и мы полночи проговорили перед камином. Его интересовало, как я живу. Мортон поручил ему присматривать за мной и по возможности помогать. А Эразм (его я знал по Бургундии; он жил у любовника моей тетки) рассказывал мне о нем как о восходящей звезде, гуманисте, молодом юристе. Говорить с этим незнакомым мне человеком оказалось легко. И я излил ему душу. Конечно, я не мог говорить о секрете умирающей сестры — ты первый человек, кому я об этом рассказываю, — но поделился с ним множеством других вещей, которые понял за пивом в кабаке. Что тоскую по родине. Что я англичанин, а не бургундец, и не могу жить в чужой стране. Что стал реалистом и понял — ни я, ни Эдуард никогда не взойдем на престол. Что хочу жить спокойно, помириться с братом. Что готов на все, лишь бы вернуться сюда.

Твой отец слушал и только кивал. Он все-таки отправил меня в Бургундию, но обещал сделать все от него зависящее для моего возвращения. Однако поставил одно условие: я должен вручить свою судьбу в его руки, забыть о государственных делах, не совершать опрометчивых поступков и не лелеять никаких ожиданий помимо личного счастья, которого я в противном случае не узнаю.

После нашего разговора я больше десяти лет провел в Лувенском университете. Мне повезло — Бургундия являлась просвещенным краем, даже несмотря на женитьбу герцога на тетке Маргарите. Мои грубые родные, английские вояки, считали этот двор чудом и называли Камелотом. Удача улыбнулась мне — я попал в мир книг, вел взрослую жизнь, страстно учился. Прошлое отпало за ненадобностью. Моих друзей в ученом мире совершенно не интересовало, кто я и откуда. Порывая с прошлой жизнью, они брали себе новые имена. Кто теперь знает, что Эразм входил в жизнь как Герард Герардсон? Когда Мор предложил мне свою помощь, я вдруг понял — мне этого достаточно, я действительно хочу быть Джоном Клементом — Иоанном Милостивым, — новым человеком нового мира.

Так без особого труда я расстался с мечтой Плантагенетов. Когда я понял, что внушенный мне с детства миф о помазанниках Божьих — всего-навсего прикрытие бессовестной лжи (один король — двоеженец, другой — удачливый узурпатор, королева — незаконнорожденная), он утратил для меня всякое значение. Все эти короли и королевы обманывали Бога и свой народ точно так же, как проходимцы с Фландерс-стрит, шаставшие по европейским дворам и называвшие себя Ричардами, герцогами Йоркскими. Да, я ненавидел бессовестность своих родных. Но поскольку после их смерти я сам повел себя точно так же, мне пришлось бы ненавидеть и себя. И поняв это, поняв, что в жизни мне нужны лишь любимые люди, я решил согласиться на предложение твоего отца. Так я стал «питомцем Мора».

И все получилось. У него все получилось, у него и у Эразма, жившего тогда в Бургундии. Им пришлось ждать, пока умрет старый король, но молодого Генриха они убедили в моей лояльности к монархии Тюдоров, в том, что я совершенно не интересуюсь политикой и никогда не стану для них угрозой. Они дали мне новую жизнь в Англии. Я разрушил свою семью, но они дали мне новую. Самих себя. Тебя.

Так что ты понимаешь, Мег, — Джон нежно провел пальцем по моим губам, — я никак не могу критиковать твоего отца. Он очень умный человек. Он знает, как вести себя с самыми разными людьми и решать неразрешимые проблемы. Он прирожденный политик и поборник мира. Он очень достойно держался во время смуты. Я даже не пытаюсь понять, как устроен его разум. Но одно его существование является гарантией того, что мы можем посвятить нашу жизнь любви, ребенку, работе. Мы должны быть благодарны ему, и пусть он занимается государственными делами.