Роковой портрет - [47]

— Бернем! — радостно воскликнул он. — Я был в Бернеме! Если бы я только знал, то привез вам рисунок вашего дома. В Норфолке очень красиво, а теперь я знаю там всех важных людей, писал их портреты! — Его английский стал лучше. Он выучил несколько новых фраз. — Нам бы попутного ветра. — Он с гордостью произнес заученную фразу и довольно осмотрел присутствующих. — Скверно, что мы собрались, когда вспыхнула эпидемия. Но как приятно снова видеть всех вас и вернуться к работе, ради которой я сюда приехал. Я все перезабыл, ха-ха! И чувствую себя как дома.

Он остановил взгляд на мне, и я невольно припомнила давнишнее язвительное замечание Елизаветы: весь первый вечер мастер Ганс смотрел на меня как овца. Я смущенно опустила глаза, но все-таки успела заметить крайне неприязненное выражение на его лице, когда в зале появился Джон и спокойно подошел прямо ко мне. Не обращая внимания на мастера Ганса — а может быть, частично оттого, что могла показать свою любовь, — я посмотрела Джону прямо в глаза, молча интересуясь новостями. Он выглядел усталым, но спокойным.

— Ничего нового, — ответил он на мой невысказанный вопрос. — Я потом еще схожу туда. Пока все без перемен.

Джон взял мои руки. Мастер Ганс тихонько вышел.

И все-таки в тот день случилась беда. Но не в амбаре. После обеда я готовила у себя в комнате настой коры ивы. Вдруг появилась горничная и сказала — мистрис Маргарита очень мерзнет. Когда я добежала до ее комнаты, обогнав горничную, она была уже мокрая. Я выгнала Уилла и послала за водой и полотенцами. Растерянно стоя у ее кровати, глядя, как она извивается под одеялом, я молилась. Я позвала мальчишку и отправила в деревню за Джоном. Полчаса туда, полчаса обратно. Скорее всего, когда у Маргариты начнется кризис, Джон уже придет. Затем я подумала о Мэри из Детфора, о ее дочери, о том, как они умирали, без сознания, истекая кровью, о прекрасных медицинских познаниях Джона, о его восхищении греческим врачом Галеном, прославившимся в Риме. На глазах у онемевшей публики он вскрывал живых свиней и утверждал, будто люди способны понять источник болезни, ликвидировать его и спасти цивилизацию от деспотизма богов, веками обессиливавших человека. Он мечтал сделать медицину общедоступной и превратить в рациональное искусство. Джон с уважением относился к эффектным кровопусканиям Галена и пиявкам, вместе с больной кровью выводившим из человеческого организма вредные примеси.

Каким-то шестым чувством я вдруг ощутила — не хочу, чтобы Маргариту резали. Мальчишка еще не ушел, а мне уже расхотелось вообще посылать за Джоном. Ведь вылечила же я когда-то таинственную лихорадку отца безо всяких галеновских истязаний — просто дала ему обыкновенную кору ивы. Отец тогда спокойно уснул и проснулся, набравшись сил, а жар спал. Я вспомнила, как сегодня утром дала сынишке Мэри из Детфора тот же самый настой, остановила мальчишку и ринулась к мастеру Гансу. У себя в комнате, которая снова должна была стать его мастерской, он распаковывал треногу. Только ему я могла довериться. Гольбейн слишком много говорил, но быстро думал. Он все сделает, не задавая лишних вопросов. Увидев меня, он удивился и хотел было завести разговор.

— Ни о чем не спрашивайте, — яростно прошипела я. — Нет времени. Пойдите к западной сторожке и расскажите мне, что вы там увидите. Никому ничего не говорите. Скорее!

Я вернулась к Маргарите, и следом за мной стремительно вошел отец. Таким бледным я его еще не видела, он плакал. Его было не узнать — совершенно раздавленный, убитый горем человек. Он бросился на колени и прижал к себе влажную голову дочери. Она была не с нами, бредила, бормотала полумысли-полумолитвы, из которых можно было понять только, что ей очень страшно. Я мягко отстранила его.

Больше всего на свете мне хотелось утешить отца, но времени не оставалось. Я села в изголовье, принялась макать в ведро воды повязки и вытирать пот, бросая грязные тряпки за спину.

Отец, стоя на коленях, плакал и молился, затем встал, посмотрел на меня, на нее. Жар усиливался. Отец зашагал по комнате, по лицу его текли слезы. Я никогда не видела его в таком состоянии. Он так любил смеяться, говорить о смехе, всегда выдержанно улыбался миру, а сейчас просто не владел собой, как женщина в горе. Он казался безумнее больной Маргариты.

— Маргарита, — стонал он, — не уходи! О Господи, сохрани ее! Если она умрет, я брошу все мирские дела! О Господи, сохрани ее!

— Отец, — сказала я как можно увереннее, — не мучай себя. На все Божья воля. Мы попытаемся спасти ее.

Он долго смотрел на меня непонимающими глазами, а затем опять начал плакать. В дверь постучали. Это был мастер Ганс. Узнав голос отца, он явно испугался доносившихся из комнаты отчаянных рыданий.

— Я сначала не понял, — пробормотал он. — Мне очень жаль…

— Это не он. Маргарита заболела. Но не важно! — отрезала я. — Что там?

— Одеяло. Бутылка. Ведро воды.

Это означало, что мальчик ушел. Это означало, что он не заболел. Это могло означать, что кора ивы помогла. Это означало, что, пытаясь спасти Маргариту, мне нужно довериться своему лекарству, а не знаниям Джона.