Роковой портрет - [32]

— Все в порядке, мастер Ганс. — Я приняла позу для портрета.

Гольбейн нахмурился и не свернул с темы.

— Мне кажется, ее что-то беспокоит, если она ходит ночью по коридорам, — проговорил он как-то даже наставительно. — Я знаю, она замужем и скоро станет счастливой матерью, но подобное часто случается с женщинами, не желающими ребенка.

Для человека, так блаженно не подозревающего о собственной опасности, он был весьма чуток к другим. Я прониклась к нему еще большим уважением.

— Иногда сестрам трудно говорить с сестрами, братьям — с братьями. — Он засмеялся своим грудным смехом. — Например, моему брату ничего невозможно втолковать! Но вероятно, вам удастся с ней поговорить и образумить.

— Конечно, я поговорю с ней, когда проснется. — Я растаяла от его доброты. — Но она счастлива. Не стоит беспокоиться.

Мне хотелось только одного — чтобы он в это поверил.

Кухарка Мэри вернулась с рынка. Двое поварят выгружали коробы и корзины и относили продукты на кухню. Я увидела ее через стекло, когда мы с мастером Гансом покинули мастерскую. Вышедшая на слабое солнышко Елизавета подошла к кухарке. Мэри полезла в большую сумку, стоявшую возле нее на стуле, и достала оттуда два письма и бутылочку. Большими грубыми руками она всучила их Елизавете. Та взглянула на письма, затем пристально на бутылочку, взяла одно письмо и, прекрасно владея собой, медленно пошла в дом. Она прикрывала рукой глаза от солнца, но, тихо затворив входную дверь, все-таки заметила меня.

— Мэри кое-что привезла тебе из города. — Она опустила глаза и медленно направилась к лестнице.

Когда Елизавета повернулась ко мне спиной, я, выходя на крыльцо за письмом и щурясь от солнца, услышала сдавленное рыдание.

— Вам тоже любовное письмо, мисс Мег, — хрипло сказала Мэри. Она не отличалась тонким чувством юмора: для нее все письма были любовными. — И любовное зелье в придачу, как же иначе, — хмыкнула она.

В бутылочке было мятное масло. Забыв про все на свете, я схватила лежавшее рядом с ней письмо, свернула на главную дорожку сада и, едва сдерживаясь, только бы отойти от Мэри, вскрыла его.

«Моя дорогая Мег, — начиналось небольшое письмо, написанное столь памятным мне заостренным почерком. — Не могу поверить своему счастью. Во-первых, счастью нашей встречи, обещающей столько радости в будущем, во-вторых, счастью получить твое письмо. Посылаю тебе все, что ты просила. По быстрому ответу ты можешь заключить, что я тут же отправился на Баклерсбери. Первым, кого я там увидел, был полоумный Дейви. Он еще жив, хотя у него стало значительно меньше зубов и намного больше морщин. Узнав, что я здесь по твоей просьбе, он просил передать тебе нижайшее почтение и попытался продать мне единорога, который навечно сохранит твою молодость. Я сказал ему, что ты обворожительно хороша, просто эталон молодости, и лучше ему оставить единорога себе. Он уверял меня, будто потерял зубы в уличной драке. Я не стал спрашивать, куда подевались его волосы».

Я громко рассмеялась — в душу хлынул поток солнечного света — и, переворачивая страницу, свернула с дорожки, чтобы никто не заметил моего румянца и, наверное, глупой улыбки.

Я старательно спрятала письмо в платье. Вернувшись в дом и не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, пошла к себе, засунула письмо в сундучок с лекарствами и заперла его вместе с новой бутылочкой мяты. Из комнаты Елизаветы раздавались голоса, сестра говорила особенно звонко, что случалось, когда она сердилась.

Я не хотела к ней идти. Удерживало неприятное вспоминание о почти невежливом ответе Уилла на мое предложение помочь. Но его не было; он уехал в Лондон. Выглянув в коридор, я увидела, что дверь в ее комнату открыта, набралась мужества и заглянула. К некоторому моему удивлению, у Елизаветы находился мастер Ганс. Он сидел на стуле возле ее кровати. Букетик подснежников увядал от жара в его забывчивых медвежьих руках. Должно быть, сорвал несколько цветков у крыльца и пошел прямо за ней. Художник склонился над ней и что-то ласково говорил. У нее были красные глаза, но она уже почти успокоилась и смогла спокойно мне улыбнуться.

— О, Мег, — бодро сказала она. — Может быть, ты найдешь маленькую вазу? Посмотри, что мне принес мастер Ганс. Чудесные, правда?

— Я говорил мистрис Елизавете, — его широкое лицо выразило некоторое смущение, но он прямо посмотрел мне в глаза, — что ребенок — самое прекрасное, на что только может надеяться человек. Ежедневное чудо. И как ей повезло, что это счастье у нее впереди.

Он слегка покраснел. Я удивилась его деланному энтузиазму.

— Я не знала, что у вас семья, мастер Ганс.

Несколько неохотно, как будто не желая обсуждать со мной эту тему, он кивнул.

— В Базеле?

Он опустил глаза и снова кивнул.

— Скажите же еще раз, скажите Мег, как это было, когда вы впервые увидели Филиппа. — Елизавета избегала моего взгляда. Ее щеки слегка порозовели, она не сводила глаз с мастера Ганса, возвращаясь к разговору, который я перебила. — Когда вам протянула его акушерка…

— Она сказала, что он вылитый отец… а я не мог поверить, что этот крошечный белый сверток — вообще человек. Затем я посмотрел на него, а он с любопытством уставился на меня своими большими, широко открытыми, очень внимательными синими глазами и что-то забормотал. И я увидел — его ручки имеют ту же форму, что и мои огромные немецкие медвежьи лапы, ха-ха! — сказал мастер Ганс, потеплев при этих воспоминаниях. Его глаза заблестели. — Тогда я понял, что такое любовь.