Роковой портрет - [29]

— Я серьезно, — обиделась девушка и покраснела, отчего лицо ее смягчилось и она похорошела, чего, вероятно, не осознавала. — Мой вопрос не такой уж глупый. — Мег еще больше покраснела и заговорила быстрее и четче. — Ведь призывал Фома Кемпийский отречься от мира и не гордиться своей красотой и совершенствами. «К сему устреми свое намерение, молитву свою, все свое желание, чтобы тебе совлечь с себя всякую собственность, и обнаженному от всего последовать за обнаженным Иисусом, умереть для себя и для Меня жить вечно. Тогда исчезнут все пустые мечтания, все нечестивое смущение мысли, всякое излишнее попечение»[7], — процитировала она. — Вот что я имела в виду. А если это так, то, согласитесь, портрет свидетельствует о тщеславии, граничащем с кощунством, разве нет?

Она замолчала, немного запыхавшись, и вызывающе посмотрела на него. Ганс Гольбейн никогда не видел женщин, которые смотрели бы на него с таким вызовом и вместе с тем без кокетства, он также не встречался с женщинами, читавшими «О подражании Христу». Она бросала вызов его разуму, а не телу. Но Эразм рассказывал ему о домашней школе Мора. Наверное, такими становятся все женщины, изучающие латинский, греческий и риторику. Он уже давно перестал смеяться, положил свой серебряный карандаш и уважительно кивнул. Однако на губах его еще играла улыбка.

— Вы похожи на молодую элегантную знатную даму, — сказал он. Ему понравилось ее упорство, он снова почувствовал себя дома, вспомнил разговоры в печатне Фробена, которых ему теперь так не хватало. — Но, вижу, у вас ум богослова.

Она тряхнула головой, но скорее от нетерпения, чем в благодарность за комплимент.

— Так что же вы думаете? — настаивала она.

Ганс Гольбейн удивился, но подумал все-таки о другом. Он вспомнил рисунки, сотни рисунков лиц, тел, которые они с Прози делали в мастерской отца. Это не приносило денег, надо было просто набить руку, ведь тогда портретное сходство еще не считалось искусством, лишь ремеслом. Еще он вспомнил своего очаровательного дядю Ганса, который провел несколько лет в Венеции и вернулся увлеченный новым гуманистическим учением и новыми идеями о превосходстве реалистической манеры письма, позволяющей видеть в человеке внутреннюю правду — Бога в каждом человеческом лице. Дядя Ганс овладел южным стилем и сделал дома целое состояние. Он писал портреты самых разных людей — от папы до богатейшего аугсбургского купца Якоба Фуггера. Молодой Ганс Гольбейн равнялся на него. Но начинающий художник помнил также — новые люди отрицают живопись. Несколько лет назад Прози вообще прекратил писать, потому что, как он часто говорил в своей непререкаемой манере, стуча кулаком по столу в кабаке и раздражая всех окружающих, не собирается, дескать, больше писать «идольские» лица святых для церквей. А когда Прози публично обвинил весь клир в суеверии, его арестовали и заставили принести покаяние. Вот тут он по-настоящему разозлился, и не он один. Художники друг за другом бросали кисти ради очищения церкви. По крайней мере так они утверждали. Но Гансу некогда было обо всем этом думать. Зря шумел тогда в кабаке раскрасневшийся Прози. Зря под одобрительные возгласы дружков-бездельников грубо ругал священников. Это Прози-то, толком даже не умевший добывать заказы, всегда сидевший на мели и на всю жизнь обидевшийся на отца за то, что тот помогал ему как младшему, более слабому сыну! И он-то теперь кричал на каждом углу, будто искусство — всего-навсего идолопоклонничество. Ганс считал всех бывших художников, отрекшихся от искусства якобы во имя чистоты религии, обычными неудачниками, не умевшими находить заказы, — они просто оправдывали свою несостоятельность.

— Я думаю, — медленно, серьезно сказал он, подыскивая слова и размышляя, как лучше ответить на вопрос странной английской девушки, — я думаю, Эразм был прав, когда заказал свой портрет, вставил его в раму и продал. Мне выпала честь выполнить его изображение. Я не думаю, что правильно отрекаться от мира, если Бог поместил нас сюда. Наше присутствие здесь есть часть Его священного замысла. В человеческом лице можно увидеть Бога. И если Бог радуется своему творению, красоте и талантам людей, которыми Он населил землю, то почему же нам этого не делать?

Он сам слегка смутился неожиданному красноречию. Но вместе с тем был рад. Когда она несколько раз медленно, одобрительно кивнула и задумалась, он почувствовал, словно ему вручили награду. И он рассказал ей о знакомстве с Эразмом, как писал его. Три портрета за последние десять лет. «Если я так хорош, пожалуй, мне следует жениться», — усмехнулся Эразм, увидев свое лестное изображение. Мег улыбнулась, закинув голову, и ему понравилась, как заблестели ее глаза. Ему также показалось, что, пожалуй, она в состоянии понять, как могут увлечь форма и цвет, увлечь до забвения времени и голода, что она в состоянии понять его страсть, его любовь к Богу.

— Я бы очень хотела посмотреть ваши работы, — тихо произнесла она.

Этого оказалось достаточно, чтобы он бросился в угол комнаты, где в куче валялись его блокноты, проиллюстрированные им книги, и принес ей то, чем гордился больше всего. Перебирая кипу, он заметил, что его руки слегка дрожат, и удивился. Наверху лежали копии трех портретов Магдалины. Первым лежала не Мадонна Якоба Майера, а давняя картина, где она изображала Венеру с нежным взглядом, мягкой, привлекательной улыбкой и как бы зазывала зрителя с полотна. Был и портрет, в котором он мстил, работая над образом Мадонны в те тяжелые вечера. Здесь она тоже улыбалась, но на сей раз жестко. Тоже протягивала руку, но словно просила денег. Он посмотрел на картон, и на него впервые не нахлынули прежние чувства. Гальбейн чувствовал, что за ним наблюдают, и с беспокойством думал, как отреагирует Мег Джиггз. Она же если и уловила эмоциональный смысл работы, то ничем не дала этого понять. Ее взгляд задержался на Деве Милосердия.