Роковой портрет - [145]

Я невольно кивнула, с большей готовностью, чем могла предположить. Ко мне возвращались обрывочные воспоминания: вот Елизавета выбегает из большого зала в Челси и на мои слова о том, что Джон Клемент уехал, белеет как стена; вот она спускается по лестнице и крадет у меня болотную мяту; вот она печально слушает мастера Ганса, рассказывающего ей о материнстве. При всех подозрениях и ревности в наших отношениях в душе зашевелилось нечто похожее на жалость. Буря внутри начала утихать. Я почувствовала какой-то новый мир, теплую тишину, которой никогда прежде не испытывала. Я украдкой посмотрела на отца, ожидая увидеть такое же спокойное лицо, и почти удивилась, заметив его беспокойство. Он смотрел вниз, как бы подбирая слова.

— Они сделали все, пытаясь искупить свой грех, — медленно сказал он. — Теперь ты должна так же честно поступить со своим. — Я затрясла головой. Я еще не думала об этом. На меня нахлынули воспоминания о тяжелом теле Ганса Гольбейна. Красивое будущее спуталось. Не обращая на это внимания, отец решительно продолжил: — Нет, выслушай меня. Ты думаешь, что полюбила гений Гольбейна. Ты полагаешь, это интереснее, чем спокойная жизнь, выбранная Джоном. Я понимаю тебя. У нас было слишком много тайн, и ты увлеклась страстью Гольбейна говорить правду. Я и сам с восхищением наблюдаю, как работает его ум. Он сам иногда этого не понимает.

Но, находясь под таким сильным впечатлением, ты ошибочно считаешь, будто ради этого можно бросить все, чего ты добилась в жизни. Жить с гением — все равно что брать в руки огонь или лед. Гений слишком жесток. Посмотри хотя бы, что случилось за эти несколько дней. Мастер Ганс не задумываясь раскрыл в картине тайну, которая не могла вызвать у тебя ничего, кроме боли. Это его огонь. Его дар согревает и будоражит людей, но того, кто подойдет слишком близко, он просто спалит. Я не сомневаюсь в том, что он любит тебя, но что дала любовь к нему семье, оставленной им в Базеле? Уйдя к нему, ты какое-то время будешь счастлива, но это счастье может оказаться очень непрочным. Ты будешь обесчещена. Наконец, рано или поздно он сделает тебе больно — возможно, погубит, поскольку самая большая страсть Ганса Гольбейна — его живопись.

С Джоном все иначе. Джон познал дикие страсти, но подавил их, пытаясь стать достойным тебя. Иногда, правда, они еще прорываются. Ты это видела, я это испытал. — Он погладил щеку, по которой ударил Джон. — Но его страсть — ты. Так было всегда. Потеряв тебя, он погибнет.

Джон Клемент полностью изменился ради тебя, и это не меньшая ценность, чем гений. Ты можешь обрести с ним истинное счастье, если ради него тоже научишься жертвовать собой. Вы можете построить красивую и благородную жизнь. Если ты найдешь в себе для этого мужество, она преобразит вас и станет тебе наградой, как и ему. — Его лицо избороздили не только тени от дождевых струй; он плакал. — Ты всегда будешь важнее для Джона, чем когда-либо могла бы стать для Гольбейна. И это не все. — Он мягко посмотрел на меня, казалось, не замечая своих слез. — Сохранив брак, тебе удастся сохранить себя. Джон всегда будет радоваться вместе с тобой успехам в медицине, детям, семье. Он не проглотит тебя, он даст тебе дышать, и тебе не придется выбирать меньшее из зол. — Я все еще чувствовала на теле жар Ганса Гольбейна, свои царапины, его щетину, слюну, но эти воспоминания уже начинали казаться горячечным бредом. Отец обнял меня обеими руками, и мы стояли совершенно тихо, слыша лишь дыхание друг друга. — Тебе не будет так трудно, как Елизавете, — прошептал он, будто не видя, что меня больше не нужно убеждать. — Все, что от тебя требуется, — это простить Джона. Простить себя. Вернуться к своей жизни. Научиться жить с человеком, который в отличие от тебя перестал бороться.

— Да, — прошептала я в ответ. — Я так и сделаю.

Слезы по его щекам побежали быстрее, и я услышала глубокий грудной вздох. Через мою шею он дотянулся рукой до лица и вытер слезы.

— Вино ангелов, — пробормотал он, едва заметно улыбнувшись. Слова из моего детства, заставившие улыбнуться и меня. — Я был глупцом. Но теперь пора стать честным или погибнуть. Спасибо.

После долгой паузы под звуки дождя я тихо спросила:

— А ты не можешь сделать кое-что еще, отец? Отказаться от борьбы, от своих памфлетов? Не можешь просто остаться с нами и быть счастливым?

Он поднял на меня влажные глаза, и я поняла — моя надежда несбыточна. Он никогда этого не сделает. Нужно примириться.

— У нас, возможно, не так много времени, — сказал он, вытирая слезы с моего лица. — Давай попытаемся быть счастливы тем, что имеем.

Гольбейн все утро прождал в комнате. Рассматривая свою картину, он мучился все больше, вздрагивал при каждом стуке в окно, но когда подбегал к свету, лица Мег там не видел. Только поломанные ночной грозой стебли плюща.

Прежде у него никогда не пропадал аппетит, но теперь он смотреть не мог на еду. Однако в полдень все же выполз из своей берлоги и, набравшись смелости, присоединился к семейному обеду. Он нестерпимо жаждал просто увидеть ее, даже если бы для этого ему пришлось вытерпеть предательницу Елизавету и мучительные, загадочные намеки сэра Томаса. Ни Елизаветы ни Мора, ни Мег не было.