Роковой портрет - [123]

— Они ушли, — быстро проговорил он, ведя нас но грязной лестнице. — Старик и мальчишка, которые смотрят за комнатами. Но еду оставили.

На столе были расставлены деревянные тарелки с хлебом, сыром, говядиной и стоял большой кувшин с элем, сверкала начищенная оловянная посуда, а над вторым большим кувшином застыло облако маленьких полевых цветов на жестких стеблях. Владелец чисто мужского жилища явно хотел понравиться. Слишком много еды для троих. Мастер Ганс, конечно, мог съесть немало, но я так нервничала, что у меня совершенно пропал аппетит, а отец, всегда очень умеренный в пище, вообще уже давно почти ничего не ел. Довольно быстро я поняла, что одна смотрю на стол и беспокоюсь об этикете. Мастер Ганс думал только о своей картине.

Как только мы вошли в комнату, он, не тратя времени на любезности, взял отца под локоть, подвел к узкой стене, куда через открытое окно падали косые лучи солнца, и торопливо сказал:

— Вот что я хотел вам показать.

Работа стояла на скамье и закрывала почти всю грязную стену, резко выделяясь на ее фоне, — огромный квадрат на больших деревянных панелях, больше дверного проема, выше человеческого роста. На ней по обе стороны этажерки художник изобразил двух молодых людей в придворных костюмах.

Наступила долгая тишина. Я тоже не отрываясь смотрела на картину. С точки зрения мастерства она выглядела совершеннее известных мне ранних работ Гольбейна, но в ней было меньше прежней обезоруживающей прямоты и простоты мастера. Зато более изощренный ум незаметно внушал какую-то мысль. Я ее чувствовала, но не могла сформулировать. Композиция показалась мне перегруженной: в центре слишком много предметов, а нижнюю часть перерезал длинный таинственный шрам, резко шедший вверх вправо.

Отцу картина явно понравилось. Немедленно подхватив, посыл и принявшись расшифровывать тайнопись, он встал правее и покосился на «шрам», затем шагнул еще правее, еще, пока не попал в точку, откуда на него следовало смотреть, и зарычал от удовольствия. Он решил загадку.

— Понятно. — Он как бы размышлял вслух, а затем обратился ко мне. — Если смотреть отсюда, увидишь череп. — Пауза. — И больше ничего на картине не разберешь. Французы превращаются в какие-то тени на стене, как в платоновской пещере.

Молча мы все с грустью вспомнили, с каким восторгом Эразм пересказывал знаменитую притчу о людях в пещере, считавших тени на стене реальностью, и только философ, сумевший выйти на свет, увидел истину. Затем отец отступил назад, внимательно посмотрел на астрономические приборы на этажерке, повернулся к мастеру Гансу:

— Вся штука в углах, правда? Это астрономическая картина.

Он опять подошел ближе, рассмотрел череп и проследил взглядом вверх под тем же углом по диагонали двойного портрета, от руки епископа вдоль руки посланника в красном шелке с разрезами к… Что же там за зеленым покрывалом в углу? Отец передвинулся влево. Я шагнула вслед за ним, невольно втянувшись в игру. Распятие. В глубокой тени. За завесой его почти не было видно. Как в Страстную пятницу, когда священник только начинает откидывать ее. Отец помедлил и одобрительно посмотрел на Гольбейна.

— Вы стали астрономом, мастер Ганс. — Он говорил так легко, как будто не прошло пяти лет разлуки, как будто уже наладились наши отношения. — И богословом. — Отец пристально посмотрел на художника. — А может быть, еще и астрологом?

Мастер Ганс кивнул. Отец снова передвинулся к центру. Он прикидывал, под каким углом приоткрыт на третьей части уравнения и немецком слове dividirt учебник по арифметике. Под таким же углом правая половина сборника немецких гимнов, опираясь на флейты, приподнималась над плоскостью этажерки.

— Угол одинаковый? — спросил он. Мастер Ганс кивнул, следя за быстрой работой ума отца. — И под тем же углом движется взгляд зрителя, когда он переводит глаза от черепа к распятию. Это ваш memento mori? — Мастер Ганс опять кивнул, едва сдерживаясь от возбуждения. Они говорили почти шепотом, так их увлекла игра ума. — Какой угол?

— Двадцать семь градусов.

— А мы скорбим: Великий пост, Страстная пятница, Христос за завесой…

Отец, положив правую руку на пояс и взявшись за локоть левой, пальцы которой теребили подбородок, глубоко задумался, но мастер Ганс не мог ждать.

— Двадцать семь градусов — на такой высоте стояло Солнце в ту Страстную пятницу, в тот час, когда умер Христос! — выпалил он. — Череп расположен так, как тогда падали тени. Не совсем обычный memento mori.

На словах memento mori он улыбнулся мне заговорщической улыбкой. Отец тоже улыбнулся. По-новому. С такой заразительной радостью, которая могла сравниться лишь с радостью самого мастера Ганса.

— В ту Страстную пятницу. Пасха, когда леди Анну провозгласили… — Он не смог произнести слова «королевой», но понял тайный смысл картины: мастер Ганс, как и он сам, с тревогой думал о разрушении единой церкви и мраке, поглощавшем нашу жизнь. Он назвал возвышение Анны Болейн концом нашей цивилизации.

— Да! — воскликнул мастер Ганс, не в силах больше сдерживаться. Как набедокуривший прощеный школьник или друг, он шагнул вперед и своей большой медвежьей лапой схватил отца за плечо. — Я знал — вы поймете.