Роковая монахиня - [84]

В таких трудах прошла и та пятница. В семь часов ушли его молодые коллеги, затем он отпустил домой курьера и теперь ждал, когда ему принесут гранки передовицы. Редактор чувствовал себя уставшим, даже смертельно уставшим, и не только от работы, но и от жары, которая не спадала в течение всего дня. Даже сейчас, когда на город опустились сумерки, в воздухе висела духота. Кругом было тихо, очень тихо, лишь иногда с улицы доносились звуки шагов редких прохожих и стук колес проезжавших экипажей. В соседний номер вернулся остановившийся там человек, и через тонкую дверь редактор отчетливо слышал, как тот вполголоса напевал популярную берлинскую песенку; потом и эти звуки затихли. Редактор закрыл глаза, но не спал. Он думал о своей умершей возлюбленной, и в тот час, поскольку нервы его были перевозбуждены, молодой человек казался самому себе трусом из-за того, что не открыл тогда окно своей комнаты и не прыгнул в бурную реку… И вот когда он так сидел и предавался горьким мыслям, это и произошло…

Голос рассказчика прервался, и когда он продолжил, слова слетали с его губ медленно, с усилием:

— Тогда это произошло… Неожиданно я услышал донесшийся из коридора звук, похожий на шуршание тяжелого шелкового платья. Он раздавался все ближе и ближе. «Это — женщина в шелковом платье, — подумал я, — но как медленно она идет!» А потом меня удивило, что я так отчетливо слышал это через дверь. Вдруг петли двери тихо скрипнули, и она медленно открылась: в сумерках я разглядел белую стройную фигуру женщины, направлявшуюся ко мне. Страх, словно электрический разряд, потряс все мое тело, я вскочил со стула и повернулся к ней. Она подходила ко мне все ближе, медленными, усталыми шагами, и теперь я уже мог различить черты ее лица. Это была она, она! И причем такая, какой я ее видел последний раз: в подвенечном платье, с зеленым веночком на тяжелых белокурых косах. И лицо ее было таким же, каким я видел его перед тем, как меня оторвали от гроба: желтым как воск и изнуренным, но умиротворенным. Только веки не были опущены, и я снова видел ее глаза, большие, блестящие голубые глаза моей Анны. Лишь эти глаза говорили со мной, губы ее оставались сомкнутыми, руки были бессильно опущены, но взор ее говорил мне: «Не пугайся, Карл, я пришла, чтобы утешить тебя!» И она подходила все ближе и ближе. Тут я не выдержал и закричал, силы оставили меня, и я лишился чувств…

Журналист снова умолк, с трудом переводя дыхание. Когда он опять заговорил, дрожания его голоса почти не было заметно:

— Когда я очнулся, то лежал на диване в той же комнате; свечи были зажжены, коридорный прикладывал мне ко лбу намоченное полотенце, горничная держала у меня под носом пузырек с уксусом; какой-то дородный молодой человек с добродушным широким лицом и солидными бакенбардами взял мою руку и спросил: «Ну как дела, почтенная редакция? За врачом я уже послал». Я с опаской огляделся вокруг, в голове у меня все еще был туман. «А что она… Кто вы?» — выдавил я из себя; собственно, я хотел спросить о чем-то другом. Кем был этот человек, мне было глубоко безразлично. Скорее всего, мой сосед из номера рядом — человек, напевавший берлинскую песенку.

Мое предположение подтвердилось. «Коммивояжер по галантерейным товарам. А как меня зовут? — Он застенчиво улыбнулся. — Возможно, вы уже слышали мое имя! Имею честь представиться почтенной редакции — Мориц Кон. Однако вот уже и доктор!»

Я схватил врача за руку, как утопающий хватается за спасательный круг. «Доктор, — простонал я, — это было ужасно…» Врач отпустил всех троих. «Обморок, как я уже слышал, — он нащупал мой пульс. — Сильный жар… Расскажете завтра, — приказал он, когда я попытался заговорить, — на сегодня я знаю достаточно; случилось то, о чем я вас предупреждал. Такой нагрузки и ломовая лошадь не выдержит».

Доктор проводил меня в мою комнату, которая находилась на том же этаже, и дал мне порошок. «Для успокоения», — сказал он. Но это было и сильным снотворным. Когда я проснулся на следующее утро, было уже около десяти. Врач стоял передо мной и держал мою руку в своей. «Сейчас вы встанете и пойдете в парк, — приказал он, — работать сегодня не будете, я уже говорил с вашим издателем; молодые господа справятся сами. Вашу историю и мою нотацию вам оставим на завтра».

Я сделал так, как он велел. Мне и самому было ясно, что работать я не в состоянии. Я чувствовал себя разбитым, в голове у меня гудело, и воспоминание об ужасном происшествии подстерегало меня, как грозовая туча.

Лишь когда я сидел уже на скамейке поддеревьями в парке, в лучах яркого солнца, и вокруг меня бегали играюшие, смеющиеся дети, мои мысли более или менее прояснились. В сердце осталась боль, которая была так же глубока, так же безгранична, как и в первый день утраты, но в моем сознании наступило какое-то просветление. Нет, мертвые не возвращаются, и моя бедная возлюбленная покоилась в могиле. Просто от изнеможения я заснул и увидел такой страшный сон. Или нет, вероятно, я бодрствовал, но мое перевозбужденное воображение сыграло со мной злую шутку. Да, это было видение! Я стал припоминать, что я слышал и читал об аналогичных явлениях. Все признаки совпадали. Осознание этого вернуло мне силы, и уже во второй половине дня я смог приступить к исполнению своих обязанностей в редакции. Редакционная комната предстала передо мной в ярком солнечном свете, мои молодые коллеги скрипели перьями и работали ножницами, и это выглядело так обыденно, что ужасное воспоминание становилось все бледнее. Теперь я был в состоянии думать обо всем: о передовице, о фельетоне, о статье в литературный отдел; я даже подумал о благодарности, которую мне следовало выразить за участие господину Морицу Кону. Однако сделать я это уже не смог, потому что этот человек еще на рассвете уехал первым поездом.