Роковая монахиня - [59]

— Какая ты жестокая, — услышал я, — едва мы прибыли в твой родительский дом, откуда уехали молодоженами — а ведь женаты мы уже почти вечность, целых шесть месяцев, скоро и серебряная свадьба, — как ты сразу оставляешь своего престарелого супруга, которому ты должна быть надеждой и опорой.

Тот, кто произнес этот шутливый упрек, был моим старым знакомым — ротмистром, все таким же, каким я его видел в последний раз. Лишь голос приобрел более мягкое звучание, а глаза — более глубокое выражение. И та несколько самоуверенная манера держаться, как и подобало баловню судьбы, которая прежде так нравилась мне в нем, сменилась благодарным чувством счастливого обладателя — совсем неплохая замена, как мне показалось. Мне не пришлось долго искать причину этого превращения ротмистра: она стояла рядом с ним и тихо отвечала ему с улыбкой:

— Пока ты переодевался в спальне — кстати, надеюсь, ты уже не пойдешь вниз к своим веселым охотникам? — я услышала, что здесь напротив приводят в порядок эту комнату. А поскольку у меня так живо в памяти все, что связано с ее бывшим жильцом, я зашла сюда и, пока наша Гертруда готовила комнату для нового гостя, решила осмотреться в ней, ведь ее постоялец вынужден был так неожиданно сменить ее на новую обитель. Как ни казалось многое в нем таким странным, мне все же теперь, когда я стою в его комнате, так тяжело на сердце, что он ушел от нас; сейчас я забываю все остальное и помню только, что мы очень сердечно относились друг к другу.

Говоря это, она держала перед собой что-то вроде небольшой картины в рамке, стараясь, чтобы на нее падал свет настольной лампы. У женщины была стройная, довольно высокая фигура. Ее серьезное миловидное лицо обрамляли темно-русые волосы. Голос ее имел своеобразную окраску: он был каким-то нежно-приглушенным, словно прикрытым тонкой вуалью; в нем звучал не то тихий вопрос, не то робкое извинение. Когда она взглянула на своего супруга, я узнал ее. Это были те темно-голубые глаза, которые я видел сверкающими в тот вечер. Теперь, правда, у стола стояла не юная девушка, а счастливая молодая женщина, а вскоре — это было заметно — и благословенная мать.

— Ты несомненно права, Ева, — ответил ее муж и, обняв ее за плечи, принялся вместе с ней рассматривать картину. — Вот только я замечал в нем больше курьезные черты характера, что было вполне понятно, а не его достоинства, но в том, что они были, я теперь не сомневаюсь.

Меня приятно удивило, что ротмистр меня сразу узнал, когда после этих слов он поднял глаза, чтобы взять у жены из рук картину и снова повесить ее над письменным столом. Наше приветствие было сердечным. Представляя меня своей молодой супруге, он вспомнил тот вечер, когда мы столь энергично воздавали почести музе пения.

— Я очень хорошо вас помню, — сказала на это его жена.

— Действительно, господа в тот вечер очень основательно продегустировали отцовское вино, и от этого усердия пение стало настолько громким, что в конце концов перестало доставлять удовольствие. Но вам я была в глубине души благодарна за то, что вы так неутомимо аккомпанировали и смогли по памяти сыграть так много прекрасных песен. В тот вечер я вам завидовала из-за этого… ведь уже тогда мое сердце было неравнодушно к нему. Но он еще не знал об этом, и мне пришлось долго ждать.

Она сказала это так скромно и просто, безо всякого жеманства, что тронула меня до глубины души. К тому же еще этот приглушенный голос с почти незаметным отголоском франкфуртского диалекта — короче, все соединялось в ней в гармоничный образ милой сердечной доброты и невинной чистоты.

Пока мы обменивались этими словами, комната была приведена в порядок, разведен огонь в камине, и старая служанка ушла. Тут мы пожелали друг другу доброй ночи и условились увидеться завтра. Затем ротмистр с супругой покинули меня; им была приготовлена комната напротив по коридору, я слышал, как закрылась их дверь. Вскоре все затихло, и я остался один.

Да, совсем один. Я невольно вспомнил о своей унылой холостяцкой квартире, где никто меня не ждал, кроме книг и старого письменного стола, и грустные мысли о моей одинокой жизни приходили мне в голову, пока я рассеянным взглядом осматривал комнату.

Она была небольшой, но уютной. Справа от двери — камин, в котором пылал веселый огонь. Перед ним — кровать в стенной нише, закрытая темным пологом. Напротив двери, между двумя окнами, стоял небольшой письменный стол, над которым на стене были прикреплены всевозможные фотографии. Справа и слева от камина — два низких кресла; еще одно — старое, солидное, обтянутое кожей, стояло у круглого стола в середине комнаты. На столе горела лампа, широкий абажур которой был сделан из плотной зеленой ткани. Вспомнили даже о моей старой привычке, потому что рядом с лампой многообещающе поблескивала бутылка вина «Собственный урожай» с высокими зелеными бокалами по бокам.

Я открыл чемодан и хотел было уже вынуть взятый с собой сборник рассказов, чтобы продолжить чтение там, где я его прервал вчера вечером, когда заметил, что на письменном столе лежат несколько книг. Надо сказать, что у меня с давних пор была скверная привычка копаться в книгах, которые мне попадались во время моих поездок в чужих комнатах, гостиницах или снимаемых квартирах. При этом я находил много забавного и удивительного и запоем прочитывал их, лежа в постели; но иногда мне встречались настоящие жемчужины. Так было и на этот раз. Словно старому доброму другу, обрадовался я иллюстрированному изданию народных сказок Музойса, которые были мне дороги с детства. Я взял книгу из стопки и уселся в большое кресло за круглым столом.