Рокоссовский. Терновый венец славы - [35]

Рокоссовский обратил внимание на то, чтобы недостатки в боевой подготовке и полевой выучке (он их перечислил подробно) были устранены в кратчайший срок.

— Корпус и дивизия прикрывают самый ответственный участок границы, — сказал он в заключение. — Отсюда до возможного противника — рукой подать.

С полной убежденностью в правоте того, что он сказал, Рокоссовский покинул трибуну.

2

В начале мая 1937 года Рокоссовские на семейном совете решили провести отпуск в городе Пскове и его окрестностях. Они написали письмо Белозерову и вскоре получили ответ, что во второй половине августа он с удовольствием приедет к ним в гости с женой и сыном. Юлия Петровна и Ада строили планы, мечтали, как они будут принимать гостей, ловить рыбу, гулять по лесу, собирать грибы и загорать. Им нечасто приходилось отдыхать с отцом, да еще летом.

Поддаваясь настроению дочери, не дававшей покоя своими неуемными фантазиями, Юлия Петровна старалась держать себя в руках и не думать о том, что люди стали какими-то нервозными, скрытными, неразговорчивыми. Даже всем известные женщины-болтушки, жены военнослужащих и те прикусили языки. По ночам все чаще и чаще начали появляться зловещие, как смерть, черные фургоны. После их посещения все больше и больше появлялось женщин с опухшими от слез лицами. Ночами, слушая тяжелые шаги на лестнице, она вздрагивала и, чтобы унять биение сердца, готового выскочить из груди, тайком от мужа принимала валерьянку.

Юлия Петровна стала замечать в себе перемены: она почти перестала смеяться, шутить, веселиться в любой компании. Может быть, она такой женщиной никогда и не была, а только присвоила себе на время черты характера той Юленьки, которую так любили ее домашние и муж Костя? Она часто задавала себе вопрос, что с ней происходит? И не находила ответа. Видела, что даже дети стали не такими раскрепощенно-веселыми, какими были всегда. Ей иногда казалось, что птицы, баловни природы, щебечут и поют не так, как они это делали раньше.

Людям, не испытавшим этого страха, трудно поверить, сколько тревог, сколько отчаяния, сколько изнуряющего и мучительного ожидания таилось тогда под крышами многих домов.

В середине июня, закончив дела в штабе корпуса, Рокоссовский зашел домой, чтобы взять вещи и уехать в долгую командировку для организации учебы частей и соединений в летних лагерях.

К нему подошла жена, встала на цыпочки и чмокнула в щеку.

— Что случилось, Костя, ты какой-то сам не свой?

— Да так.

— А все же?

— Сегодня утром арестовали двух командиров полков и заместителя начальника штаба корпуса.

— За что? Они что-нибудь натворили?

— Да нет.

— Так за что же?

— Юленька, никто ничего не знает, — вздохнул Рокоссовский. — Я пытался выяснить.

— И что ты выяснил?

— Лучше и не спрашивай, — сказал он, давая понять, что разговор на эту тему закончен. Он сочувственно глянул на жену и спросил: — А где дочка?

— Должна скоро прийти. Она задержалась у подруги. Дочь Гуляева, ты, наверно, знаешь?

— Его арестовали три дня назад.

— Может, Аде не надо к ним ходить? — почти шепотом спросила она. Ее лицо покрылось красными пятнами.

— О чем ты говоришь, Юлия? При чем тут дети?

В комнате раздался телефонный звонок.

— Да, — поднял трубку Рокоссовский. — Да, да, я слушаю. Хорошо, подавайте машину. Я сейчас выхожу.

Он взял чемодан и направился к выходу.

— Люлю, не волнуйся, через два месяца я вернусь. Возьмем отпуск и отдохнем на славу. Поцелуй дочурку. — Он обнял жену и вышел.

Когда Рокоссовский подошел к машине, возле нее стояли широкоплечий, с небольшим животиком, похожим на дыню, начальник особого отдела корпуса и дивизионный комиссар Болошов.

— Что все это значит, Иван Степанович? — спросил настороженно Рокоссовский.

Болошов потоптался на месте, покраснел и ничего не ответил.

— Это значит, что вас просят в штаб корпуса для объявления важного документа, — пояснил особист.

— Кто просит?

— По поручению командующего Ленинградским военным округом, — сказал особист. — Мы вас просим.

— Ну что ж, поехали, — сухо сказал Рокоссовский и сел рядом с водителем.

Болошов и особист заняли места сзади.

Ехали молча. Над деревенскими домами и уличной зеленью ярко сияло солнце, вдоль заборов сплошными рядами кудрявилась сирень.

Рокоссовский, время от времени попыхивая папиросой, думал о том, что еще два дня тому назад отношение к нему сослуживцев стало каким-то вежливо-настороженным. Он это уловил сразу и под прессом этого впечатления жил уже двое суток, а ночами почти не спал. Ему казалось, что начальник штаба корпуса и Болошов что-то от него скрывают и не могут набраться смелости об этом сказать. Теперь же те, кто сидит у него за спиной, судя по всему, уполномочены заявить об этом открыто. Присутствие особиста, который, как ему стало известно, принимал участие во всех арестах руководящего состава корпуса и дивизий, не сулило ничего хорошего.

Рокоссовский вдруг повернулся назад и спросил:

— Вы мне можете сказать, о чем пойдет речь?

— Нет, мы уполномочены заявить об этом в штабе, — ответил особист.

— Время терпит? Если мы приедем в штаб на полчаса позже, ничего не случится?

— Конечно, нет, полчаса туда или сюда дела не меняет, — сказал особист и, повернувшись к Болошову, уточнил: — Я думаю, так?