Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…» - [19]
К началу 1917 года постоянное давление со стороны его родни и деспотичной жены, к которым добавлялась гнетущая тревога по поводу хода кампании на российском Западном фронте, страшно состарили Николая. Он казался совершенно вымотанным и все больше и больше впадал в фатализм. «В его волосах и бороде появилась седина, глаза ввалились», – вспоминал российский посол в Стокгольме Анатолий Неклюдов. Но еще больше поразило его другое:
«Я видел перед собой такое изнеможение, такую неослабную озабоченность, что они, казалось, мешали ему полностью сосредоточиться на теме нашего разговора; вся прежняя живость его манеры держать себя и ума, совершенно исчезла… мне представляется, что в манере держаться и наружности Императора Николая II было нечто большее, чем озабоченность, нечто большее, чем тревога. Быть может, он уже видел пропасть, разверзающуюся у его ног, и быть может, знал, что остановиться невозможно и что он должен пройти свой путь вплоть до неизбежного и смертельного падения»>33.
Все жалели Николая из-за его слабости; но еще больше была всеобщая ненависть к Александре за ее омерзительную истеричность. «Ее воля активна, агрессивна и неуемна», – заметила как-то Палеологу великая княгиня Мария Павловна-старшая. А воля Николая, по ее мнению, – это «лишь безволие, воля наоборот. Когда он утрачивает веру в себя и думает, что Бог его оставил, он не пытается настаивать на своем, а просто заворачивается в мантию из тупого и отстраненного упрямства». Александра же забирала себе все больше власти: «В скором времени она станет единовластной правительницей России»>34. Вдовствующая императрица Мария Федоровна была в отчаянии от апатии, овладевшей ее сыном. «Я чувствую, что мы неуклонно приближаемся к какой-то катастрофе, а Его Величество слушает только льстецов», – призналась она в разговоре с премьер-министром Владимиром Коковцевым. Ее сын, как она выразилась, не видит, «что под его ногами образуется нечто. Нечто, чего он еще не видит, я же инстинктивно это чувствую, но пока не могу понять, к чему именно мы идем»>35. Было очевидно, что Николая вот-вот настигнет цунами перемен, и Палеолог отметил про себя, что внутри Государственной Думы даже самые «ярые монархисты и реакционеры уже открыто обсуждают возможность убийства Императора»>36.
Как вспоминал американский посол в Дании, Морис Иган, судьба России была теперь «единственной темой дискуссий в дипломатических кругах… Все сходились во мнении, что Императрица – это главное препятствие, мешающее Императору дать своему народу либеральную конституцию»>37. Зять Николая Сандро написал и отправил царю длинное письмо, в котором он умолял Николая пойти на политические уступки и обуздать свою деспотичную жену. «Ты не можешь править страной, не прислушиваясь к голосу народа, – писал он. – Всего несколькими словами, одним росчерком пера ты мог бы все успокоить и дать стране то, чего она жаждет, то есть правительство национального доверия и свободу развития общественных сил»>38. Сандро был в отчаянии. Советники Николая, большинство из которых были поставлены на свои места Александрой, пока царь был в отъезде, вели его и Россию «к неминуемому краху». В предельно откровенной беседе с Михаилом Родзянко великая княгиня Мария Павловна-старшая теперь настаивала на том, что Александра «должна быть уничтожена»>39.
На тайной встрече в Петрограде депутаты Государственной Думы, члены Государственного Совета Российской империи и Особого Совещания обсуждали возможность государственного переворота>40. Группа думцев, объединившихся вокруг князя Львова, предлагала отправить Александру в Крым и заставить Николая передать власть своему двоюродному дяде великому князю Николаю Николаевичу, однако великий князь отверг эту идею>41. Вместо этого «было решено заставить мальчика [Алексея] подписать заранее составленный документ, – вспоминал позднее депутат Думы Борис Энгельгардт, – и учредить при нем правящий совет» из нескольких думских министров>42. В первую очередь надо было остановить деятельность, подрывающую способность страны вести войну. Переворот был назначен на начало марта; Михаил Терещенко должен был отправиться на фронт, чтобы привлечь сочувствующих офицеров на сторону заговорщиков. Но, как это произошло и со многими другими из нескольких тогдашних заговоров против Николая и Александры, этот так и остался «на уровне салонных разговоров» и, как и все они, запоздал>43.
В Национальном архиве в Кью хранится не внесенная в указатели толстенная 573-страничная папка, подписанная «Россия и Сибирь», где собраны бумаги министра иностранных дел Великобритании Артура Бальфура за период войны. Обычно к этому досье обращаются, чтобы изучить содержащиеся в нем пространные документы, относящиеся к интервенции Антанты против революционной России, но кроме этих бумаг – что типично для причудливой организации документооборота британского министерства иностранных дел того периода – в папке хранятся также ключевые документы, связанные с вопросом о предоставлении убежища семье Романовых и с одним из ключевых игроков в этом деле, сэру Джорджу Бьюкенену. До сих пор некоторые из этих бумаг по большей части оставались без внимания, и именно к ним я и буду обращаться. В одной из таких бумаг – телеграмме Бьюкенена, отправленной в январе 1917 года, – отражены его опасения в связи с неминуемым крахом правящего российского режима. Официальный ответ на эту телеграмму является важнейшим индикатором того, как британское правительство и король Георг V собирались реагировать на то или иное событие на протяжении всей этой истории.
