Рок-поэтика - [47]

«Ритмика» песен Янки направлена лишь на выражение динамики ощущений внутреннего мира и носит напряженно-отстраненый характер, никак не располагая к танцу.

Молчание как невозможность слова

Отметим интерес Дягилевой к проблеме молчания как «испорченности» слова и актуальной для современной гуманитарной мысли проблемы: XX в. находится в преемственной позиции по отношению к предыдущим столетиям: накоплен огромный ценностно-смысловой материал и сказать что-либо новое, оригинальное сложно: «все уже сказано и пересказано» (М. Эпштейн). Возникает проблема слова как такового. Слово, призванное сохранять смысл мира, десакрализуется и саморазрушается: «Рассыпалось слово на иглы и тонкую жесть» («Крестом и нулем»), «Стоптанные слова // Слова — валенки в лужах» («После облома после аборта»). Основная причина кризиса слова — утрата веры: если башлачевское слово онтологично и орудийно, зиждется на вере в преображение нынешнего мира, где инструментом Апокалипсиса и является слово, то Дягилева не верит в возможность изменения мира посредством слова: «Мало слов для стихов, мало веры для слов» («Мало слов»), «Теперь ничего не свято» («Порой умирают боги»). Говорение наделяется негативной оценкой. Данную установку хорошо комментирует и объясняет одно из писем Янки: «А я сижу книжечку читаю, очень нравится мне это занятие, а разговаривать не нравится. Я мало теперь разговариваю, потому что все какое-то вранье, а если не врать, то всех обижать — вот я скоро научусь думать, что вранье — оно как будто и не вранье вовсе, а так и надо, — и опять начну со всеми разговаривать и шутить» [там же, с. 13]. Таким образом, молчание представляется как желаемый, но не одобряемый окружающими и потому практически невозможный в полной мере феномен. Показательны в этом плане стихотворение «Фонетический фон, или Слово про слова», где Дягилева утверждает, что молчание имеет несомненную целебную силу, поскольку речь стала бесполезна:

Учи молчанием

В слове соль и стекла осколками впиваются в живое

У «говорить» есть собрат: «воровать» <…>

Плети рука веревочки из знаков

Они не помнят, что они хотели

Свиваясь в петельки из нас изобразить

И от каких недугов исцелить

Являясь снадобьем когда-то

Срок годности давно истек

А мы в надежде

На счастье-понимание (на здоровье)

Глотаем яд в таблетках пожелтевших

Терзать слова — шаги к шизофрении <…>

С вышеприведенным текстом можно сопоставить также «Рижсккую» («А ты кидай свои слова в мою прорубь <…> Свой горох кидай горстями в мои стены») и стихотворение «Чужой дом», где ад представлен как, с одной стороны, лишение имени, невозможность собственной речи, отсутствие собственного голоса, а, с другой стороны, как зависимость от враждебного существа, говорящего на непонятном языке:

Торопливых шагов суета

Стерла имя и завтрашний день

Стерла имя и день <…>

Лай, сияние, страх Чужой дом

Управляемый зверь у дверей

На чужом языке говорит

И ему не нужна моя речь

Отпустите меня

Я оставлю свой голос, свой вымерший лес

Свой приют

Чтобы чистые руки увидеть во сне <…>

Иными словами, ад — это непонимание и ненужность речи.

Принятие молчания осмысливается как приобщение к качественно иному бытию по формуле: молчание=смерть, другая реальность, где вербальность принципиально отсутствует («я в краю, где молчат» («Ад-край»); где нет «ни стихов, ни слов» («На дворе трава, на траве дрова»); где остановлены «часы и слова» («Чужой дом»)). Молчание предстает в произведениях Янки либо как добровольный отказ от говорения («Отдыхай, я молчу» («Ад-край»), «Кто молчит, те и знают какой-то ответ» («Мало слов для стихов»), «Сжатые рты — время, вперед» («Стаи летят»)), «Молчащий миллион немыслимых фамилий» («Я голову несу на пять корявых кольев»), либо как насильственная немота («Разорвали нову юбку да заткнули ею рот» («Гори-гори ясно!»), «Раздерите нам рот до ушей, замотав красной тряпкой глаза» («Порешите нас твердой рукой»), «В поту пытаясь встать, чтоб испытать потомков // Положено молчать, скользя, ползя Нельзя» («Я голову несу на пять корявых кольев») и др.). Разрешение проблемы слова в творчестве Янки осуществляется на уровне поэтики в обращении к «чужому слову» и в интертекстуальности, в обращении к темам юродства и смерти, которые представляют соответственно феномены смеха (=безумие) и молчания (=смерть).

Особенности христологии

В отличие от А. Башлачева, Янка не актуализирует перевод христианского мифа в миф собственной жизни, не уподобляет себя Христу, не создает персональный поэтический миф. Ее лирический герой ни разу не вступает в прямой диалог со Всевышним, занимая, скорее, позицию наблюдателя, визионера, который констатирует как факт Богооставленности («Ждем с небес перемен — // Видим петли взамен // Он придет, принесет, Он утешит, спасет // Он поймет, Он простит, ото всех защитит // По заслугам воздаст да за трешку продаст» («Ждем с небес перемен»)), так и безверия («Люди забыли бога, люди плечами жали» («Нарисовали икону — и под дождем забыли»)).

В понимании Дягилевой утрата веры и отсутствие поиска Бога оборачивается не только вселенским апокалипсисом и имморализмом как нарушением гармоничного уклада жизни, но — что более страшно по своей сути — совершенным внутренним опустошением и «обесчеловечиванием». Потеря веры страшна нарушением и исчезновением самого главного — общения и диалога как с другими людьми, так и с Богом. По сути, речь идет об абсолютизации и всевластии того, что Бубер обозначил как сферу «Оно», Левинас назвал «Тотальностью», Бахтин — «роковым теоретизмом»: