Рок-н-ролл мертв - [14]

«Зрение». Секунд через десять я уже видел себя со спины — за пультом прибора. Изображение накладывалось на основное, как при комбинированной съемке в кино.

…Все. В готовность приведены все двадцать два парных блока. Я повернул все рукоятки мощностей (кроме болевого) до упора вправо. И полностью слился сознанием с Севостьяновым. Но тут же «вспомнил», что действие препарата прекратится с минуту на минуту.

Не снимая обруча, я обернулся к дяде Севе и, распутав ему руки, закрыл глаза.

…И, кряхтя, согнулся, развязывая себе ноги. А затем встал, пошатываясь, с лежанки. Обойдя сидящего спиной меня, я-дядя Сева наполнил препаратом шприц и вкатил себе в вену повторную дозу. Сразу стало легче управлять собственным (дяди Севиным) телом. Сорвав с губ пластырь, я подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Странно было видеть там чужое отражение. Дядя Сева выглядел худо. Я перешел к умывальнику, сполоснул и вытер лицо, затем, вернувшись к зеркалу, причесался и, нашарив в кармане ключ, с замиранием сердца, двинулся к двери.

«КАКИЕ НЕРВНЫЕ ЛИЦА, БЫТЬ БЕДЕ…»

Тоша Пташкин скучал на продолговатой, обитой дермантином скамеечке. Я — Анатолий Алексеевич Севостьянов — вышел из лаборатории, сел возле него и, жутко боясь сбиться на несвойственный бывшему секретарю ОК лексикон, произнес:

— Вот так, Антон. В этот раз ты прав оказался. Уел меня, старика.

— В каком смысле?

— В прямом, в прямом, понимаешь. Парень-то этот — наш. Помогать нам будет, не продаст.

— Ну и слава богу, — с искренним облегчением вздохнул Тоша, — а то уж я за Крота испугался. (Я-то знал, что испугался он единственно за свою шкуру.)

— Ты вот что, Антон, — сказал Анатолий Алексеевич, поднимаясь и протягивая ключи от «Волги» (память подсказывала мне, что Тоша пользовался иногда этой машиной), — отвези-ка его домой и отдыхай иди. А мне тут еще поработать немного нужно.

— Хорошо, — кивнул Тоша, взяв ключи, и добавил, приглядываясь, — вы плохо себя чувствуете?

— Устал, — махнул рукой Севостьянов. — Да, игрушку-то верни, не забудь, — напомнил он, и Тоша отдал ему пистолет. — Все, ступай к машине, сейчас он спустится.

Тоша помчался к лифту, а Анатолий Алексеевич вернулся в кабинет. Пройдя в маленькую комнатку, он достал из тумбочки несколько пачек бинтов и шмот пластыря, чтобы я мог связать его заново. Затем он забрался на лежанку и тщательно привязал к ней свои ноги. Затем он заклеил себе рот куском пластыря. А уже потом я сам скрутил ему руки и накрепко привязал его к жесткому ложу, не снимая с головы обруча и даже не открывая глаз. (Ощущение при этом было очень странное, словно совершаешь действие, наблюдая за собой через зеркало, или что-то в этом роде.) Я уже чувствовал, что он начинает слегка сопротивляться мне. Но я успел сделать все и лишь тогда сдернул с головы свой долбаный венец. Дядя Сева, злобно поглядывая на меня, принялся энергично извиваться на лежанке. А я вынул из его кармана пистолет, изобразил воздушный поцелуй и, крикнув: «Чао, бэби!», помчался к лифту.

Вахтер подозрительно оглядел меня:

— Чего это вы по одному тянетесь?

— Нет, мы вдвоем уезжаем, а Анатолий Алексеевич будет работать до утра, — как можно убедительнее ответил я и выскочил на улицу.

…Предрассветная Москва, еще вчера постылая и неуютная, казалась мне раем. Мы мчались по Тверскому, и я наслаждался чувством свободы и торжеством победы. Я пытался сосредоточиться и решить, что же мне следует предпринять дальше, а Тоша гордо, как старший умудренный опытом товарищ, выдавал:

— Рад за тебя, Коля, честное слово. Правильный ты сделал выбор. Времена настают нынче сложные, и всем нам — людям с головой — нужно держаться друг за друга. Что друзья твои погибли, это жаль, конечно. Но ты пойми: без жертв не бывает. Слабый, он должен погибнуть…

И он разглагольствовал бы так еще долго, если бы я не осадил:

— Заткнись ты, жопа.

Он озадаченно умолк.

Теперь-то я знал, какую роль в убийстве Рома сыграл он.

Ученые, «курируемой» Севостьяновым лаборатории все же понимали, что их работа может быть использована и не по назначению; вопрос о том, чтобы перевести тему в разряд «закрытых», стоял давно, но, как это у нас бывает, волокитился. Самим-то им — все равно, ведь перед собой они ставили узко профессиональные задачи. Зато Севостьянов, напротив, всесторонне обдумывал перспективы и выгоды. Он не нажимал на ученых, не торопил события, он знал, что свое возьмет и без того. Ведь нейротрансляция сулит переворот не только в медицине, но и в юриспруденции, и в искусстве, и в политике. Последнее особенно потрясало его воображение. Ведь с помощью нового метода можно тихо и чисто совершить любой государственный переворот. И в любом случае — хозяином положения будет он. Словом, его ожидали блистательные горизонты.

Но вот в стране случилась смена власти, и то, что еще вчера казалось незыблемым, рассыпалось, как карточный домик. Севостьянов не боялся безработицы. Все его «однополчане»-партийцы устраивались быстро и красиво: кто — в золоченые кресла руководителей различных коммерческих предприятий, кто — не менее резво чем раньше двинулся вверх по ступенькам политической карьеры, по демократической, правда, ныне лестнице… Но у него, у Севостьянова, был свой путь, свой лакомый кусок, своя золотая жила… И он, ожидая восторженного приема, попросился в «свою» лабораторию. И тут, к неприятному своему удивлению, обнаружил, что и ее заведующий, и директор института, вчера еще в беседах с ним более чем высоко ценившие его медицинские познания, сегодня относятся к нему чуть ли не пренебрежительно. «Анатолий Алексеевич, — сказал ему директор, — вы должны отдавать себе отчет, что многолетний перерыв в работе пагубно влияет на профессиональные качества. Мы тут посовещались и решили: можем предложить вам только должность старшего лаборанта…»