Роисся вперде. Фантастическая повесть - [2]

Рассказывал он ей об этом зимой, месяца три назад, когда, встретив ее с работы, он предложил пройтись пешком, а потом они отогревались в кофейне на Покровском бульваре, и, выслушав ее, может быть, слишком подробный рассказ обо всем, что случилось с ней задень (она сама понимала, что слишком любит поговорить; смеялась - тебе, мол, никогда не удастся вставить в мои монологи хотя бы одно слово, — и он тоже смеялся, потому что всегда был уверен, что его слово значит для нее ровно столько, сколько ему нужно, чтобы быть счастливым), он вдруг, безо всяких предисловий и, — любимая присказка, — «безо всяких архитектурных излишеств», — сказал ей, что надо переезжать. Сейчас она почему- то подумала, что на этом бульваре тоже, наверное, есть какие-то кофейни, и Москва показалась ей вдруг каким-то несуществующим городом — пожалуй, даже то, что в Москве остались родители, не могло сейчас убедить ее в том, что еще сегодня днем она ехала с Таганки на Павелецкую, где у кассы домодедовских электричек ее ждал Карпов с ее дорожной сумкой.

Теперь эту сумку вытаскивает из багажника и отдает Карпову местный таксист, про которого она уже поняла, что он казак, но на героев «Тихого Дона» или вообще на сколько-нибудь экзотическое существо этот дядька совсем не похож — просто таксист и все. Карпов почему-то захотел выйти здесь, за квартал до гостиницы. Он хочет показать Марине свой любимый памятник — Марина сейчас легко обошлась бы и без экскурсий по местным достопримечательностям, но возражать сил не было. Памятник так памятник. Шли по большому мощеному бетонными плитами пустырю к какому- то обрыву, с которого открывался вид на те же холмы с каменными избушками. На краю обрыва стоял циклопических размеров красноармеец в буденовке и шинели — Марина решила, что бронзовый, потом поняла, что, скорее, жестяной и вообще какой-то несуразный — огромная (наверное, чтоб не опрокинулся) торчащая из-под шинели ступня, похожий на гигантскую антенну штык за спиной, уродливое и не очень четко вылепленное лицо, смешно занесенная за спину рука — Марина могла перечислить еще десяток нелепостей в облике памятника, но все вместе они почему-то производили какое-то очень хорошее и сильное впечатление, и, еще раз взглянув на памятник, Марина сказала Карпову (а Карпов теперь не только нервничал, но еще и был заметно смущен, как будто ждал, что она ему сейчас скажет, что не понимает, чем ему так понравилась эта большая жестянка), что согласна — это очень, очень красивый памятник.

К гостинице шли пешком. Карпов рассказывал, что гостиницу строили почему- то сирийские строители, и однажды летом, в очередной его приезд к бабушке и дедушке, в крае случилась вспышка холеры, и родители, путешествовавшие тем летом, кажется, по Прибалтике, велели деду срочно покупать билет и везти маленького Карпова к ним, — так вот, пока дед стоял в очередях за билетом, санитарные службы выяснили, что источником заразы оказались как раз сирийцы, которых вначале заперли в каком-то санатории, а потом вообще отправили навсегда на родину, и стройка на этом закончилась, а недостроенная гостиница лет пятнадцать простояла пустая, пока ее не купил какой-то чеченец. Карпов рассказывал про чеченца, про стадион «Динамо», на воротах которого висит мемориальная доска в память о том, как в сорок девятом году местная команда выиграла чемпионат РСФСР по футболу, — он говорил и говорил, демонстрируя фантастический объем бесполезных глупостей, которыми была полна его голова. Марина слушала и вдруг очень отчетливо поняла, что ничем хорошим это путешествие, конечно же, не закончится, у Карпова ничего не получится, и в Москву она вернется одна — вероятно, гораздо раньше, чем через полгода.

2

Когда они снова проезжали ту развилку у кладбища, Карпов уже не нервничал, как вчера, но что- то такое с ним все равно происходило, он даже сказал: «По несчастью или к счастью истина проста — никогда не возвращайся в прежние места», — и Марине понадобилось несколько лишних секунд, чтобы понять, что это были чьи-то стихи, а не просто случайно получилось в рифму. Настроение Карпова за ночь передалось и ей. С чужим городом, над которым стоит жестяной красноармеец, она уже почти смирилась, но что это за поселок, в котором ей придется жить, — не понимала и поэтому волновалась.

Нужный поворот, конечно, проехали. Долго разворачивались, потом, когда все-таки свернули правильно, и Карпов отпустил таксиста, долго стояли у двери подъезда — это в его детстве здесь не было кодового замка, а теперь замок был, а он не знал кода. Сидели на скамейке перед подъездом, Карпов опять что-то рассказывал, Марина опять не слушала, а потом из подъезда вышел высокий тощий мужик с каким-то ведром, и Карпов, опять волнуясь и называя мужика Геннадием (и на «ты», что с незнакомыми и малознакомыми людьми ему было вообще-то не свойственно), стал объяснять ему, кто он и чей он внук. Геннадий вначале слушал молча, потом полез обниматься, потом, не замечая Марины, потащил Карпова в подъезд, и Марина пошла за ними, потом долго звонили в дверь какой-то старушке, потом старушка тоже обнимала Карпова, звала к себе обедать, но тот сказал, что как-нибудь в следующий раз, а сейчас жена («Ой, ты женился?») очень хочет спать, поэтому ему нужен ключ. Старушка куда-то надолго ушла, потом вернулась с ключом, потом Карпов применил какое-то невероятное дипломатическое искусство, объяснив Геннадию, что выпьет с ним как-нибудь в следующий раз. И только после этих процедур Марина оказалась в просторной пыльной квартире, в которой много лет никто уже не жил. Ходила из комнаты в комнату, выходила на балкон, включила телевизор — работает, осмотрела кухню, потом вернулась к телевизору, села в кресло. Думала — понравится здесь или нет, сможет жить или нет. Ничего не поняла. Закрыла глаза.