Родовые сны - [17]

- Слушай, Николай, ты почему позволяешь так разговаривать с собой? Ты - чемпион мира, а они?..

Чувство надежного товарищества всегда проявлялось у отца к тем, к кому он был расположен. Помню, на каком-то актерском совещании отец вдруг берет слово и говорит:

- Что здесь происходит? Почему вы так неуважительно и невежливо относитесь к тем, кто является гордостью нашей профессии? Есть такой актер - Олег Петрович Жаков. Это же легенда отечественного кинематографа, это человек, который создал потрясающие образы. Но он скромный по жизни человек, он никогда не скажет о себе. А мы каковы? Все получили звания, а Жакова просто забыли.

И действительно, Олег Петрович был удивительно скромный, до застенчивости, человек. Кстати, свойство истинно великих. Я помню, когда он прилетел из блокадного Ленинграда, страшно худой, просто кожа и кости, отец привел его в наш дом. Если не изменяет память, стоял 42-й или 43-й год, я тогда ходил в детский сад. А отец говорит:

- Посмотри, какой Человек! Это Олег Петрович Жаков. Замечательный охотник. Он в блокадном Ленинграде всех ворон перестрелял. И суп варил. Вот - и сам выжил, и семья выжила.

Олег Петрович при этих словах так растерялся, что не знал, куда себя деть.

И вот в повседневной суете, сутолоке перед начальниками, перед чиновниками из райкомов - затолкали, отстранили и забыли замечательного актера. Если бы отец не выступил, не напомнил,- как знать, так и остался бы в тени, без звания, в унизительном молчании менее одаренных коллег. Наверное, Олег Петрович и не придавал особого значения похвалам власть предержащих, но это безусловно оскорбляло чувство справедливости.

Надо отдать должное зарубежным коллегам - итальянские кинематографисты пригласили Жакова на одну из главных ролей в фильме "Братья Черри". Там по сюжету у отца убивают пять сыновей, так вот роль отца и играл Олег Петрович Жаков. "Мы познакомились, он был охотник и, разумеется, хороший человек".

Любил отец Николая Константиновича Черкасова. Но его и не любить было нельзя: гениальный актер, которому по плечу любая роль, общественный деятель, писатель - труженик, одним словом. Иногда Черкасова спрашивали: как же это получается, что ни юбилей - вам награда. Всегда дают или орден, или звание, или какую-нибудь внеочередную ставку...

На это Николай Константинович отвечал своим замечательно неповторимым голосом: "Понимаете, мой друг, дело в том, что моя папка сверху лежит, све-ерху".

А потом трагедия - Черкасов был уволен из театра, которому отдал тридцать лет творческой жизни, в связи с уходом на пенсию. И сделано это было в оскорбительной для артиста форме.

Отец очень любил писателя Михаила Пришвина, потому что тот был охотник и, разумеется, хороший человек. Он любил его рассказы и повести. Я помню, с каким удовольствием читал он его рассказы, повесть "Кладовая солнца". Он часто цитировал самое знаменитое письмо, неизданное еще, но знакомое ему: "Я расту из земли, как трава, меня косят, меня едят лошади, а я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат, только если кончится русский народ. А он не кончится, а, может быть, только начинается".

Непоколебимая вера, что русский народ никогда не кончится, а, может быть, только начинается,- эти слова, сказанные в страшные тридцатые годы, всегда жили в душе отца. "Меня косят, меня едят лошади, а я опять весной зеленею и цвету к Петрову дню. И ничего с этим не сделаешь. И меня уничтожат только тогда, когда кончится русский народ". Думали, ощущали мир два художника одинаково. Они не были знакомы, но по высшему счету это и не самое главное. Мы всегда чувствовали присутствие в нашем доме Михаила Михайловича, и это как раз тот случай, когда незнакомый человек значит не меньше, чем рядом живущий. И даже собаку мы завели такую же, как у Пришвина.

По тем же причинам отец любил и уважал Константина Георгиевича Паустовского. Когда я поступал в институт, отец предложил мне взять для чтения "Мещерский край" Паустовского. Это были близкие образы родной Рязанщины. Неповторимые леса средней России, где жил и трудился лесником мой дед Дмитрий Столяров. И вот еще в чем мистическая закономерность: моя бабушка Наталья Ивановна и родила-то отца в лесу. Именно здесь, в самой что ни на есть глубинной родине. Не от этого ли удивительная любовь к лесу, к природе? Когда случалась какая беда, первые слова отца: "В кусты! В кусты! Поехали на охоту".

В кусты! В леса! На природу! Там душа опять оживала, возвращались силы, лечились духовные раны, а они были нешуточные.

У отца всегда было удивительное чувство долга, и прежде всего перед искусством и культурой. То самое чувство совести, почти физическое ощущение ее ежедневно, ежечасно, совсем по Канту: "совесть есть закон, который существует внутри нас и согласно которому мы поступаем".

Уже позже я видел эти же качества у многих людей, с которыми встречался. Например, у нашего сокурсника Васи Шукшина, с которым мы вместе учились, но, к сожалению, так и не подружились близко. Василий Макарович держался всегда особняком. Он, вероятно, стеснялся многих из нас, в том числе и меня, как людей московских, столичных. Я помню, как он на нашем курсе читал отрывок режиссерской экспликации, как тогда называли, о каком-то человеке (собирательном образе). И вот Шукшин читает: "Иван вошел в избу, а из кармана у него торчала селедочкина мордочка". Разумеется, общее веселие: селедочкина мордочка. Для нас совершенно неожиданный образ. Помню я Василия Макаровича удивительно застенчивым, просто зажатым, потому что ему казалось - все над ним немножко издеваются и посмеиваются. Ему даже не в чем было ходить, особенно первые годы: неизменные галифе, сапоги и гимнастерка, оставшиеся после службы.