Родовая земля - [53]

— Фу, и как я высидела у вас! Вы чё тама — воюете дённо и нощно? Жара у вас, печь натоплена до одури, а — знобило меня, будто вы все дышали в меня холодюкой самой расхолодной.

— Мирно живём… как в могиле, — неприятно засмеялась Елена, обнимая подругу.

Пошли по заметённой снегом, изрезанной полозьями улице. В окнах подрагивал свет вечерних хлопот, качались тени, к небу, густеющему подкровавленной зарёй, тянулись хвосты дымов. Наталья возмущалась, порицающе мотала маленькой головой, с которой сползла на плечи шаль:

— То-то же — как в могиле. Семён бьёт тебя, чё ли? Али со свекровкой да свёкром лаешься, грешным делом?

— Говорю же тебе: мирно у нас, как в могиле. — Елена приостановилась, пристально посмотрела в веснушчатое, задорно-девчоночье лицо подруги, махнула рукой: — Ай, была не была: слушай, моя пригожая, вот что тебе шепну. Беременная я.

— Вот радость-то!..

— Да помолчи! Слушай — помоги мне… — Елена оборвалась, в горле у неё неожиданно засипело, и она глубоко вздохнула. Крепко прижала к себе отчего-то испугавшуюся Наталью, в самоё ухо свербяще, громко шептала: — Помоги мне… вытравить… его… слышь, помоги…

— Кого? — остановилась Наталья. Бегали голубенькие горошины глаз.

Елена разжала зубы, произнесла хрипло и страшно:

— Его… ребёнка… Кого же ещё, недогадливая?

— Чьего?

— Да не «чьего»! А ну тебя!

Наталья мелко перекрестилась, хотела было заглянуть в лицо Елены, но та не дала повернуть подруге голову — держала, будто заламывала. Мимо лихо проезжали дровни, на которых длинноногий, в рваном чекмене Лёша Сумасброд свистел, размахивая бичом.

— Дорогу голубям! — возвещающе и бодро крикнул Лёша, улыбаясь во весь рот. — Наше вам с кисточкой, голубки! — Своим озорным косоватым глазом подмигнул Наталье и Елене.

Подруг густо обдало снежной морозной пылью, пахнуло в лица запахом лошадиного пота и древесной коры.

— У дураков кажный день забава да потеха, — ворчливо сказала Наталья, которой всегда хотелось выглядеть старше своих лет. Склонилась к Елене, шепнула: — Неужто, Ленча, нагуляла?

Обе услышали в небе густую и звонкую пересыпь хлопающих крыльев — подняли головы: оказывается, Лёша забавлялся — а может, и нет! — с голубями, радостно погоняя запряжённую в дровни лошадь. Видимо, загонял стаю в свою знаменитую и единственную на всю погожскую округу голубятню. Птицы трепещущим, но кучным облачком летели низко над Погожим, вспурживая и рассыпаясь белыми хлопьями. Неугомонный Лёша свистел. За его дровнями с гиканьем и свистом побежали мальчишки, кинув скатывать снежную бабу и бросаться снежками.

— Лёша, Лёша, посвисти малёша!

— Сумасброд, рупь потерял!

— Ему рупь не нужён: голубя посули — так спляшет!.. — кричали мальчишки, пытаясь запрыгнуть на дровни или угодить в Лёшу снежком. Лёша всем простодушно, ласково улыбался.

— Тьфу! Ну, даёт дурила мужик! — присвистнула и Наталья, но сразу посмотрела на Елену, пристально, с ожиданием.

Елена не отводила обременённого тяжёлыми мыслями взора от голубей, которые уже терялись в фиолетовом мареве вечера. Её обветренные, обкусанные губы пошевеливались, а щека подрагивала — то ли от улыбки, то ли от боли. Заря красно-кроваво загустевала, пригибалась к снежному таёжному кругозору правобережья, как в яму проваливалась, которая была коварно прикрыта еловыми лапами.

— Ленча, Ленча, слышь — неужто нагуляла?

Елена покусывала губу. В её глазах искрасна взблеснул отсвет заката. Наталья поёжилась.

— Слышишь, Ленча? Нагуляла, согрешила?

— Убить хочу его… вот в чём мой грех неискупимый, — произнесла, как выжала, Елена то страшное слово, которое с самого июля скоблило её душу. Наталье показалось, что она безумна. — Я всё понимаю, но пуповину с прошлой жизнью надо, надо разгрызать!

— Убить? — шепнула потрясённая Наталья. — С-семёна?

— Его, — взглядом указала Елена на свой живот. — Мучаюсь, Наташка, но другого пути не вижу. Не буду я жить с Семёном. И ребёнок мне его не нужен. — Доверительно прижалась к подруге: — Слушай, слушай, родненькая: сгоняй сегодня или завтра в Вересовку: там знахарка, повитуха бабка Куделькова живёт… Я заплачу, заплачу хорошо! Уговори её, чтобы на днях в Погожем объявилась. Я буду у окошка дожидаться тебя с вестью. Потом в бане, у тебя на огороде, схоронимся… Семён и его родители стерегут меня, шагу не шагни без догляду. Поняла? Поняла?!

— Тише ты! Чиво горлопанишь?

— Разве кричу? Совсем уже голову потеряла! Как в тумане живу, ни дорог, ни людей не вижу. Что, поняла ли меня?

Елена невыносимо тяжёлыми красными глазами посмотрела на подругу.

— Христос с тобой, Лена, — сама не замечая явственно, стала пятиться Наталья, но Елена крепко ухватилась за рукав её лисьей дошки. — Ребёночек-то чейный — Семёнов али ишо чей? Да не смотри ты на меня — будто из могилы. Не пужай!

— Не спрашивай. Не спрашивай ни о чём! Не трави душу! Не каменная же я! Иди. Иди! — слегка оттолкнула она Наталью и побежала к размытому сумерками орловскому дому, забиваясь в подоле валенками. Наталья не тронулась с места. — Иди ты! — крикнула Елена и скрылась в воротах, как провалилась.

Наталья потопталась на укатанном, усыпанном быльём и соломой снегу, побрела, куда глаза смотрели. Не соображала, куда и зачем шла. У околицы уткнулась в прясла, за которыми через огород чёрным морем, взнявшимся высокой волной, лежал лес. Вдали протяжно и по-волчьи тоскливо гудел паровоз. Перекрестилась, прочитала Иисусову молитву, спешно пошла обратно — к своему дому. Однако вскоре завернула в чужой проулок и через калитку в огороде прошла хорошо знакомой тропкой к подруге — Александре Сереброк. «Ишь ты как сказала: убить хочу ребёнка. Батюшки! Грех-то какой берёт на себя! Как жить-то опосле?»