Родной очаг - [76]
— Вот я вас, иродов!
Веселые ироды брызнули врассыпную, а большеротый птенец визжал:
— Наестся и назад вернется!.. Там есть не дают!..
Варченко хрипя бормотал:
— Тут чисто все с ума сошли… Что старое, что малое. Такой мир наступил, что скоро и вправду не будешь знать, где ты…
Хата еще издали, от леса, улыбнулась — так и шел на эту улыбку, а когда шагнул во двор, хата не улыбалась, а моргала закисшими окошками, хмурилась из-под потрескавшегося шифера. Вспомнил, как Татьяна с зятем Дмитром долбила и долбила в Монастырище, чтобы распродал все и к ним перебирался, — и глотнул сырой клубок боли: на старости в примы — пусть и к родной дочке, пусть и к внукам и правнукам?!
Соседка Мотря, согнувшись в три погибели у колодца, вытаскивала ведро на сруб. Потом взяла ведро в костлявую руку, как на крючок насадила, и засеменила к хате, ссутулясь. Ух, сова пучеглазая, ненависть ненавистная… О, гляди, передвинула ведро за порог, а сама кладет крест на себя, на лоб маленький, как наперсток, на сучковатые плечи, на грудь впалую. И так разводит правой рукой, будто из грязи какое-то корневище тянет, а корневище скользкое и длинное, не дается… Злостью, что всегда сидела в душе, как Люцифер в аду, тряхнуло Варченко, он врезал дубовой палкой по погребице, сбил пыль с лебеды и затрясся, крича:
— Да разопнись ты на том кресте, какой себе на грудь кладешь!
Соседка услышала или не услышала проклятье — исчезла в сумрачных сенях.
А разгневанная его душа будто вселилась в палку, она так и рвалась из рук бить, ломать, крушить все вокруг, — и Варченко отбросил ее прочь, чтобы в хате беды не натворить…
Пока день до вечера, занялся хозяйством: побродил по саду, заросшему крапивой, обошел огород, где вместе с картошкой, бураками и кукурузой поднялся такой бурьян, что хоть волков гоняй…
Сварив в сенях на керогазе картошку в мундире и с удовольствием поев с пряной тюлькой — гостинец из Монастырища, — он запил свежей колодезной водой и вдруг заторопился, точно какая-то муха укусила. Помыв шею с мылом, нашел выглаженную сорочку, переобулся в праздничные туфли и, заперев хату на задвижку, отправился межой к речке. Перебрался через шаткий, сплетенный из лозы, мостик — и уже в лесу полотняной белизны тропинка повела между дубами, сквозь воркованье диких голубей, сквозь полуденную летнюю прохладу.
С этой сельской околицы лес будто вклинивался в Терновку, разрывая ее на два отдаленных кутка, но ноги знали тропинку — и уже скоро стоял перед скособоченными воротами, за которыми золотился спорышом двор, а в венке расцветших подсолнухов, словно убранная в цветистый рушник, весело так стояла хата-щеголиха.
И во двор вошел, как в свой, и дверь в хату открыл, даже не постучав. С порога увидел — за застланным скатертью с каймою столом обедали, и на его появление повернулись удивленные лица.
— Бог в помощь, — кашлянул в кулак.
— Сте-е-епа-а-ан!.. — всплеснул у хозяйки Марии голос как-то не по-человечески, а по-птичьи. Заплетаясь ногами в длинной сборчатой юбке, шагнула к гостю — и замерла перед ним, оторопело глядя вылинявшими, как небо в зной, глазами. — А тут пустили про тебя такой слух…
— Какой слух?
— Аж язык не поворачивается… Будто тебя уже земля забрала…
— Меня? Земля?..
— А ты ведь живой и здоровый…
— Вот вам тюльки и селедки из Монастырища привез, — и он передал в потрескавшиеся хозяйкины руки промасленный пакет. — И кто мог такое сбрехать? Если б земля забрала, разве я селедку и тюльку привез бы?
— Конечно, конечно, — молвила Мария, а у самой дрожали губы.
От стола отозвался сын Матвей, что из ближнего города наведывался к матери на субботу и воскресенье. Уже выпил чарку-другую, и лицо посинело лепестками пионов, и глаза полыхали жарким светом.
— Иль вы, дядько Степан, не знаете, что вас готовы живым в могилу зарыть?
— Да я еще крепкий, при здоровье, сам еще не одного закопаю, — буркнул.
— Вы закопаете или не закопаете, а вас уже закопали, — засмеялся Матвей без сочувствия, язвительно. — Вот садитесь за стол, поговорим.
Выпили водки и захрустели огурцами, а так как Матвей не привык держать язык на привязи, то сразу же выпалил:
— Вы, дядько Степан, напрасно топчете дорожку к моей матери.
— Как это напрасно? — от неожиданности огурец застрял у него в горле. — Скажи яснее.
— Куда уж яснее! Напрасно — и квит!
— Мария, что я слышу? — вытянул испещренную бороздками шею к хозяйке, что заглядывала в сковородку на плите. — Или уши мои недослышат?
— Мы уже и помянули вас с матерью!
— Помянули?.. Мария! — напрасно обращался к хозяйке, которая словно оглохла, переворачивая на сковородке шипящее мясо с луком.
— Помянули душу вашу грешную, — криво усмехался Матвей. — Ну, то пилось за ваш упокой, теперь можем выпить и за здравие, чего там…
— Давай за здравие! — стукнул кулаком по столу Варченко.
— Так будьте здоровы! — и хекнул с густым вскриком Матвей. — А дорожку все-таки напрасно топчете, потому что я забираю мать в город, здоровье у нее не то, чтоб самой в хате хлопотать и за землей приглядывать. Усадьба ей уже не в радость. Внуки повырастали, так что будет сидеть сложа руки.
— Где ж это я сидела сложа руки? — донеслось от плиты. — Не приучена…
В новом романе известного украинского писателя Е. Гуцало в веселой и увлекательной форме, близкой к традициям украинского фольклора, рассказывается о легендарном герое из народа Хоме Прищепе, попадающем в невероятные и комические ситуации. Написанный в фантастико-реалистическом ключе, роман затрагивает немало актуальных проблем сегодняшнего дня, высмеивает многие негативные явления современной действительности.
Хабу Кациев — один из зачинателей балкарской советской прозы. Роман «Тамада» рассказывает о судьбе Жамилят Таулановой, талантливой горянки, смело возглавившей отстающий колхоз в трудные пятидесятые годы. Вся жизнь Жамилят была утверждением достоинства, общественной значимости женщины. И не случайно ее, за самоотверженную, отеческую заботу о людях, седобородые аксакалы, а за ними и все жители Большой Поляны, стали называть тамадой — вопреки вековым традициям, считавшим это звание привилегией мужчины.
Книга — о событиях Великой Отечественной войны. Главный герой — ветеран войны Николай Градов — человек сложной, нелегкой судьбы, кристально честный коммунист, принципиальный, требовательный не только к себе и к своим поступкам, но и к окружающим его людям. От его имени идет повествование о побратимах-фронтовиках, об их делах, порой незаметных, но воистину героических.
Зима. Степь. Далеко от города, в снегах, затерялось местечко Соленая Балка. В степи возвышается буровая вышка нефтеразведчиков, барак, в котором они живут. Бригадой буровиков руководит молодой мастер Алексей Кедрин — человек творческой «закваски», смело идущий по неизведанным путям нового, всегда сопряженного с риском. Трудное и сложное задание получили буровики, но ничего не останавливает их: ни удаленность от родного дома, ни трескучие морозы, ни многодневные метели. Они добиваются своего — весной из скважины, пробуренной ими, ударит фонтан «черного золота»… Под стать Алексею Кедрину — Галина, жена главного инженера конторы бурения Никиты Гурьева.
В сборник вошли созданные в разное время публицистические эссе и очерки о людях, которых автор хорошо знал, о событиях, свидетелем и участником которых был на протяжении многих десятилетий. Изображая тружеников войны и мира, известных писателей, художников и артистов, Савва Голованивский осмысливает социальный и нравственный характер их действий и поступков.
Илья Зиновьевич Гордон — известный еврейский писатель, автор ряда романов, повестей и рассказов, изданных на идиш, русском и других языках. Читатели знают Илью Гордона по книгам «Бурьян», «Ингул-бояр», «Повести и рассказы», «Три брата», «Вначале их было двое», «Вчера и сегодня», «Просторы», «Избранное» и другим. В документально-художественном романе «Под жарким солнцем» повествуется о человеке неиссякаемой творческой энергии, смелых поисков и новаторских идей, который вместе со своими сподвижниками в сложных природных условиях создал в безводной крымской степи крупнейший агропромышленный комплекс.
Русский солдат нигде не пропадет! Занесла ратная судьба во Францию — и воевать будет с честью, и в мирной жизни в грязь лицом не ударит!