Родной очаг - [113]

Если бы только не та, первая, операция, когда Опанаса Марковича внезапно пронзила боль в животе — и пришлось обратиться к врачам, а те не замедлили поставить диагноз. Мол, болезнь такая, что без немедленного хирургического вмешательства не обойтись. Ловко разрезали живот, ловко вырезали, ловко зашили, пожелав скорейшего выздоровления и здоровья. Выписавшись из больницы, учитель еще первый год и на велосипеде ездил, и на лодке плавал, наведываясь в лес и на пруд, даже как-то осенью ходил на охоту, подстрелил дикую утку. Но зимой загрустил-заскучал, все дольше просиживал у телевизора или блуждал взглядом по газетам. К весне похудел и побледнел, как-то посерел, и недавний румянец щек слинял. Отплывал в лодке от берега, но плыть никуда не хотелось, стал равнодушен и к рыбной ловле. Прошло еще немного времени — и Опанас Маркович ходил разве что только в магазин за хлебом и молоком. Мог снять гусениц с яблоневых веток, однако окопать лопатой ствол — не хотелось. Просиживал часами на лавке возле хаты, глядя на машины и людей, на птиц, пролетавших над двором, на облака, плывущие над селом. И голова, которая еще недавно ровно держалась на жилистой шее, теперь заметнее свисала на грудь, увядая, как подрубленный подсолнух.

Конечно же обращался к врачам, но что врачи? Мол, никто не застрахован от старения, старение — естественный органический процесс для человеческого организма. Мол, из старости еще никто не вернулся в молодость. А не помешала ли операция, допытывался Опанас Маркович. Врачи успокаивали учителя тем, что, конечно, и операция повлекла за собой ухудшение самочувствия, деликатно намекая, что консультации с медиками крайне важны, однако еще важнее в его возрасте прогулки, активный отдых, продуманное питание, покой.

— Ну, Стася, был конь, да отъездился, — наконец признался Опанас Маркович жене. — Я и без врачей знаю, что велосипед и лодка лучше дивана и подушки под головою, но что поделать, если воля моя слабеет.

Стася, то есть Станислава Яновна, всю жизнь заботилась не только о школе, не только о сыне и дочке, что поразлетались теперь, но и о муже, который, может, и не потребовал бы женской заботы, но и не пренебрегал лаской и добротой женщины, которая только и знала, что отдавать ласку и доброту другим. Усохшая и тихая, как паутинка, Стася с медлительностью паутины сновала в хате, на подворье, по селу, однако нигде не задерживалась и всюду успевала. Белые, как лепестки ромашки, ее щеки всегда излучали безмятежную ясную улыбку, и свет этой улыбки щедро изливался на все и всех: на травы и цветы, на людей и ветер.

Видя, как тает Опанас Маркович, она готова была вдохнуть свой дух в его еще недавно могучее тело, собрать каждый золотник здоровья, выходившего из него, и вернуть назад — и втайне мучилась от своего бессилия. Стася была на несколько лет младше своего мужа и всегда смотрела на него снизу вверх: и в молодости, когда ее, совсем ничем не приметную вчерашнюю девятиклассницу, взял в жены статный и умный приезжий учитель, и теперь, когда неожиданно потребовался за ним присмотр, не меньше, чем за малым ребенком.

Когда от сердечного приступа скончалась Нина Танчик, полсела собралось на похороны бывшей фронтовички, бывшего председателя их колхоза, что в тяжкое послевоенное время едва ли не сама запрягалась в ярмо вместе с быками и коровами, которыми пахали артельную землю. На похоронах и поминках много было сказано: мол, у Нины Танчик был крутой мужской характер, что и не каждому мужчине дан, что председательствовала она по-хозяйски, что не одному помогла построить хату, привезти дров или выписать корма для скотины. Вот только не изведала бабьей доли, ради которой каждая женщина приходит в мир, не встретила суженого, не нарожала детей. Вот потому из родни пришли провожать ее в последний путь сестра с братом, их дети с зятьями и невестками, стайка буйноглазых внуков.

Стася ни до похорон не сказала Опанасу Марковичу, что умерла их бывшая председательница, ни после похорон. Правда, в тот день, когда она опечаленная вернулась с кладбища, в предвечерних сумерках комнаты прозвучал вопрос:

— Стася, где так долго ходила?

Опанас Маркович, лежа на диване, смотрел, казалось, не столько глазами, сколько их мукой.

— Да разве некуда идти? — только и молвила с тоскливой провинностью.

Через день или два Стася встретилась у криницы с соседкой Галей, что сидела в их сельском магазине на кассе, и молодая соседка спросила:

— А что это Опанаса Марковича не видели на похоронах?

Острая на язык, она и голос имела пронзительно резкий, и зрачки иглисто тонкие. Вертлявая, как хмелинка, казалось, она и покачивается, как хмелинка под ветром, полыхая зеленью глаз.

— Люди говорили, что его не было, — добавила.

— Или ты, Галя, не видишь, на что годен Опанас Маркович? Разве что только за столом выпить горячего молока или посидеть на завалинке.

— Э-э, Станислава Яновна, не охаивайте Опанаса Марковича! — высеребрила зубы в лукавой улыбке. — Еще как парубок! Ну, за час, держась за велосипед, дошел бы до кладбища, а за час — с кладбища назад.

— Ой, Галя, Галя! — и прикусила язык, затвердев лицом. — Ты ж видела, какой он… Не сказала я Опанасу Марковичу про председательшу…