Родной очаг - [111]

— Вот и кашляй себе на здоровье.

— Думала, постоялец… Ты ж не говорила, что уже с одной ложки едите.

— И с одной ложки ем, и в хате вот порядок навели, и нынче ходили на базар, купили поросенка, — призналась.

— Ну коли поросенка, — значит, на общее хозяйство, — не без удивления и зависти сказала Олька. И почти виновато: — Как не потанцуешь, если просит.

— И ты еще найдешь себе пару, хотя у тебя и ребенок, — с внезапным великодушием сказала Ганя. — Теперь те, что с детьми, выходят замуж скорее, чем бездетные.

— Ой, Ганя, славно говоришь, да нечего слушать… Ну, подалась домой, а то мой озорник бегает без привязи.

Ганя, смягчившись, стала пробираться между людьми к столу, где сидел, раскрасневшись, ее постоялец, а в голове стучало: интересно, как музыку заказывали, ведь с музыкой, наверно, тоже не просто, сколько хозяек помогали готовить на свадьбу, свадьба ох и просит рук, ох и просит!..

Уже ночь накинула на землю черное рядно, кто-то рассыпал по небу золотые яблоки. Уже давно бы пора с комбикормового вернуться, — почему же его до сих пор нет? Ганя заглянула в сарайчик к поросенку, что сонно хрюкнул, потом на дорогу вышла, не маячит ли на ней знакомая фигура, — ведь мог и с кем-нибудь заговориться. Дорога стлалась пустынная и немая в эту ночную пору, и повеяло от нее не надеждой, а лишь безысходностью. Зябко сутулясь, Ганя оглядывала село, оно улеглось спать, и только кое-где еще мигали огоньками окна. Может, его, каменщика, кто-нибудь позвал помочь, возился с кельмой допоздна, а потом не сумел от магарыча отказаться, а тот магарыч и свалил с ног? К кому идти, у кого спросить?

Уж не к Ольке ли повеялся?..

Мысль эта словно морозом прошила, и Ганя тихонечко открыла калитку в соседний двор. Дрожа, припала спиной к стене, а ухо настораживала поближе к окну: может, удастся что-нибудь услышать? Хата безмолвствовала, как загадочная бездна, хоть бы всплеснуло звуком из-за стекла. И не опомнилась Ганя, как ее рука сама протянулась к окну, стукнула в застекленную тьму хаты, разбив затаенную тишину.

— Кто там? — вскоре открылась дверь, и Олька в длинной, до пят, сорочке забелела в черном проеме двери.

— Это я, Ганя, разбудила тебя, — вымолвила непослушные слова. И, уже боясь спросить прямо, как собиралась, стала врать: — Купила свежей рыбы, почистила, а соли нет! До утра ведь от этой рыбы один смрад останется. К кому же идти, как не к тебе?

— Сейчас, сейчас вынесу, — сонно зевнула соседка.

Ганя не стала ждать у двери, следом за хозяйкой вошла в хату: мол, хоть ты и хитрая, по и я не из лопуха. Пока та в потемках шарила пальцами у печи, ища пачку соли, Ганя возьми да включи свет.

— Чтоб виднее! — пояснила.

— Погаси, ребенок спит! — прошептала Олька и быстро погасила свет.

Быстро погасила свет, но и за краткий миг Ганя заметила, что соседка действительно только с ребенком, улеглись спать в одной кровати, а больше ничьим духом не пахнет. И, взяв пачку соли, неожиданно поцеловала соседку в щеку, в губы.

— Что с тобой — расцеловала за соль!

— Потому что выручила, потому что спасла!

Не спалось ей, постель казалась твердой, и все прислушивалась, не скрипнет ли в сенях. А дверь в комнату оставила открытой…

Утром понеслась на ферму. Пока напоила телят молоком, пока то да се, уже и обед. Завфермой Чернега, раздувая приплюснутые ноздри похожего на пуговицу носа, все крутился возле: видать, хотел услышать от нее доброе слово. Конечно же навоз вычищен, соломенная подстилка под телячьими копытцами шуршит, уже не ревут телята, как все равно перед бедой. Гане же было не до Чернеги; управившись, подалась с фермы на комбикормовый: увидит Романа или не увидит? Вот только забежит домой, переоденется — молодняк испачкал всю, разрисовал хвостами.

И только в дверь, как навстречу, из сеней — Роман.

— Ты? — развела руками.

В глазах его ткались сумерки, и губы как зачерствели.

— Ты ж не ночевал дома!.. Откуда взялся?

— Знаешь, Ганя, вчера попутная машина случилась до Котюжинцев…

— Ну и что? — все еще не понимала.

— Ну, я и помчался в Котюжинцы. Очень жалко стало сына, что такую фотокарточку прислал, что не виделись давно.

Горько стало Гане.

— Как там? — спросила. — Ваню своего видел?.. «Скучающего»?..

— Да, Ваню видел, — сказал радостно. — Уже в школу пойдет этой осенью…

— Где же он в школу пойдет?.. Почему не забрал?

— Я сказал, чтоб со мной ехал, но дед с бабой не пустили, — он у них озорной.

— Не мог уговорить? — упрекала.

На языке вертелся вопрос: виделся ли со своей гулящей, взялась ли она за ум? Как бы Ганя обрадовалась, если бы услышала, что у гулящей до сих пор гудят ветры в голове, что про нее черная слава катится по миру! Что малыш и живет у деда-бабы из-за матери, потерявшей совесть…

— Плохо ты уговаривал! — уцепилась за эти слова. — Я бы уговорила.

— И ты бы не уговорила… Эх!

Пошел со двора, словно глаза прятал, словно убегал от разговора. Господи, подумалось Гане, и чего я привязалась к человеку? Есть у него семья, есть маленький сынок, что любит отца. Мало кто в наше время не ссорится, поссорятся — и помирятся. Пришел в мою хату на постой, а постояльцы не вечны, сегодня — есть, а завтра или к другой отправился на постой, или свое гнездо свил. Ну, помазали хату, ну, купили вдвоем поросенка, так что из этого? Просто у него руки без дела не руки. Ну, повеселились на чужой свадьбе…