Родной очаг - [110]

Роман до чего додумался? Засунул в конверт пачечку своих денег, послюнил конверт, заклеил и надписал карандашом: «От Гани и Романа». Как увидела это — «от Гани и Романа», спросила сиплым, чужим голосом:

— Что ж там подумают, а? Вот так — от Гани и Романа!

— Пусть думают, что хотят.

— Может, не подписывать?

— Э-э, не подписывать нельзя. Затеряется наш конверт между другими, забудется, что мы с деньгами гостевали, а не с голодными ртами. Знаешь, как теперь молодые проводят свою первую брачную ночь?

— Как мне знать…

— Когда гости разойдутся, они составляют списки, кто с какими подарками приходил. Что дали родственники жениха, а что дали родственники невесты. И считают деньги. Так у них первая брачная ночь и проходит.

— Ты гляди! — удивилась Ганя. — Кто бы подумал!

И когда на улице постоялец взял за локоть, земля уже сама несла ее. Земля сама несла, а Ганя высматривала, кто из знакомых или незнакомых видит, как, нарядные, идут они дружной семьей. По дворам каждый занят своими хлопотами, кому какое дело до них, так Ганя сама затронула бабу Варку, дальнюю родственницу по покойной матери. Баба Варка семенила навстречу, постукивая палкой, посвечивая желто-восковым лицом, словно свечкой.

— Дай бог здоровья, баба Варка! А мы вот на свадьбу выбрались.

— К кому ж на свадьбу, дочка? — спросила старуха.

— Сын дядька Трофима женится.

— Это ж какого Трофима?

— С кривой ногой, сторожует на комбикормовом.

— Ага, ага, — молвила старуха и кивнула на Романа: — С мужем идешь?

Ну разве скажешь, что идешь с постояльцем. Кто ж с постояльцем на чужих свадьбах веселится? — С мужем, а с кем еще! — сказал тот.

— Ага, с мужем! — обрадовалась она.

— Так будьте, дети, здоровы, — молвила баба Варка да и засеменила, держась за палку.

— Комедия, а не старуха! — вырвалось у Гани.

— Почему комедия? Старуха как старуха.

— Мужем тебя назвала!

— А разве не мужское у меня звание? Правильно сказала.

И щурился лукаво, и уголки рта дрожали в улыбке.

Молодой с молодою, может, и не играли бы свадьбу в летнюю пору, а осенью, как испокон веку водилось на селе. Однако в этом году председатель сельсовета допустил самоуправство. Мол, расписывайтесь летом, перед уборкой, когда работы в поле мало, или поздней осенью, когда собран урожай. Но разве в прошлом году не сыграли в селе десяток свадеб в горячую пору, когда земля просила рук? А нынешней порой как свадьба, то вон сколько народа собирается в первый день на гулянье, во второй на похмелье! Что же получается? Выходит, сколько труда вложили в землю, и уродило хорошо, а теперь, когда гремят свадьбы, урожай должен пропадать, потому что рабочие руки держат в руках чарку, а не рычаг трактора или руль автомобиля?

Вот об этом и разговорились гости. Мол, у председателя сельсовета свой резон, в здравом уме ему не откажешь, но кто раньше, в жару, женился или замуж выходил? Женились или замуж выходили при скупом осеннем солнце, при первом снежке или первых крепких морозах, женились зимой, когда метели мели, когда и на санях пролетишь по селу, держа вожжи в руках. Тогда горилка такая холодная, что зубы ломит, а какие кушанья! Рыба жареная и рыба холодная, колбаса домашняя и холодец, а огурцы и квашеные яблоки такие, что и…

Гости гомонили, однако и на летние кушанья никто не жаловался, стол был уставлен всякой всячиной. Ганя с Романом примостились с краешка — за тем базарованьем припозднились на торжество. Молодой и молодая то целовались по требованию гостей, то сидели со степенными лицами. Оба не пили, только пригубливали, оба не ели, только губами касались. Выпив и захмелев, Ганя прошептала на ухо Роману:

— Ну и умный ты: подписал конверт! Жених и не глянул, а сразу сунул в карман. А завтра достанет и увидит, что от нас, что и мы как люди…

Шумели, играли, пели и танцевали, как водится на всех свадьбах. Гане казалось, что не только лицом разгорелась, но и душой расцвела. Казалось, музыканты играют для нее, и, приникая к Роману, она заливисто смеялась. Тот тащил ее танцевать, но она словно приросла к лавке: мол, я такое танцевать не умею, вот если б польку, или краковяк, или вальс, а то погляди — прыгают друг перед другом, топчутся на месте, лишь пыль поднимают.

— Ну как знаешь, — сказал, — а я пойду покурю-подымлю.

И как же удивилась, когда вскоре увидела: в толпе во дворе под липами танцует и Роман, держа в зубах незажженную папиросу, танцует с Олькой-соседкой, и такое у нее лицо святоши, словно у богоматери, хотя какая из нее богоматерь, тьфу! Ловкая, стерегла — и дождалась, теперь вон как впилась когтями в плечо, а вьется, а выгибается, пусть бы тобой водило да выгибало на большой дороге…

Выследила, застала Ольку одну, когда музыка утихла, и за хату отвела, тут, между мальв, звеневших пчелами, спросила:

— Где чужое мелется, ты свои ладони не подставляй!

— Что мелется? Какие ладони? — Разгоряченная Олька сдувала прядь волос, лезшую на глаза. — Чего ты, Ганя, с копыт срываешься?

— Тебе одного нагулянного мало?

— Не ты нагуляла!

— А чего ты Роману на шею кидаешься?

— Я? Кидаюсь? Да он сам!.. Ну, я и танцую…

— Гляди, Олька, ты у меня дотанцуешься.

— Ну, сдурела! Как не сдуреешь, коли сидишь и сидишь в девках, а другого дела нет, только сидишь и сидишь. Ведь под лежачий камень вода не течет, не то что… У меня такого зелья знаешь сколько? Раз кахикнула — семерых прикликнула.