Родной очаг - [115]

— До каких же пор она будет гостевать у своих? — с детской обидой в голосе произносит вдруг Опанас Маркович.

— Кто? — деланно недоумевает Стася.

— Да Нина, кто ж еще! — сердится.

— У нее и спросишь! — отвечает Стася, стараясь возбудить в себе ревность, чтобы этой ревностью не столько себя растравить, сколько утешить мужа. — Так что мы делаем: ждем рыбу или высматриваем Нину на горе?

— Нину на горе! — всхлипывает жалобным смехом Опанас Маркович, который уже и засмеяться не может с прежней могучей силой.

— Ну, я тебе повысматриваю!

И Стася, мучась и глотая давящие слезы, Стася, которая, наверно, никогда не ревновала и не ревнует, с настоящей, а не наигранной злостью бросает удочки в лодку, гребет так, что вода пузырится зелено-серой пеной. Ее отчаяние успокаивает Опанаса Марковича, его лицо освобождается от застоявшейся печали, он бубнит:

— Вечно женщины чего-то не поделят, нечего делить…

— Высматривает! Нина где-то в Куманевке или в Чернятине, ездит по родичам, а он высматривает!

— Кто ж ее хату стережет и на огороде хозяйничает?

— А как же, хата убежит! Нет добрых людей огород обработать? Иль, может, тебе не терпится ее кур просом покормить?

От речки Стася ведет Опанаса Марковича, обхватив полуувядшей рукой за стан, а он почти валится на ее плечо-подпорку. Пройдут немного — и остановятся, старый учитель порхает взглядом по встречным, выискивая кого-то, а Стасе стыдно и тяжко, словно на высохшие ее плечи свалилась и еще какая-то невидимая гнетущая ноша, что вот-вот оборвется…

Через неделю после рыбалки, с которой вернулись ни с чем, Опанас Маркович собрался в магазин за хлебом. Засеменил с палкой, что вытанцовывала в слабой руке то ли гопак, то ли еще какой-то танец. Отправился — и нет его, хотя, кажется, можно было бы с хлебом вернуться и из соседнего села. Ан тут возвращается — и не сам, а обвисает мешком на плечах соседки Гали.

— Станислава Яновна! — кричит Стасе, которая окучивает в огороде картошку. — Вы присматриваете за Опанасом Марковичем? Куда вы его послали?

— За хлебом сам попросился пойти… Ой, горюшко!

Подбородок, щеки, лоб Опанаса Марковича будто кто-то железной теркой потер, содрал кожу, окровенив живой дрожащей кровью.

— Что с тобой? — плакала сухими слезами Стася. — Как это так?

— В магазин люди привели уже побитого, — рассказывала Галя. — Подобрали на Шендеровке в бузине, подняться не мог.

— На Шендеровке? — не верила Стася. — Чего это тебя понесло на далекую Шендеровку, если ты отправился в магазин за хлебом?

— Ноги подкосились, я и свалился, — дрожали губы, а в глазах не боль, а искры горестного смеха. — Судорога такая свела, что подняться на ноги не мог.

— А не знаете ли вы, Станислава Яновна, почему он очутился на Шендеровке? — язвительно спросила Галя. — Не иначе как к Нине Танчик подался!

— К Нине? — верила и не верила Стася.

— Попарубковать потянуло — вот и удрал! — корила Галя. — Ха! Упал — и ползет на четвереньках! Мир не видел таких страждущих! Отчаянный!

Она насмехалась, и старый учитель не удержался:

— Да, отчаянный! А почему нельзя быть отчаянным!

— Сколько же вам говорить, что нет Нины в Хвощевке, что по родичам разъезжает, потому что нужен за ней присмотр точно так же, как и за вами! Или не терпится поцеловать замок на ее двери?

— Да, замок поцеловать!..

Стася скоренько принесла воды из криницы, и женщины в четыре руки смыли кровь с разбитого лица, а царапины и ссадины смазали вазелином. Опанас Маркович сел на бревно под черемухой, щурился на солнце, ловя лучи ранами, и летний ветерок серебрился в его седом взъерошенном чубе.

— Я вам похожу к Нине! — пригрозила Галя и шутя, и всерьез. — Коли вам на месте не сидится, ходите ко мне, тут близко — через межу, а как с ног свалитесь, так в мягкий огород и в мягкую картошку, а не на твердую дорожку.

— Сама набиваешься, ха-ха! — хохотнул хриплым голосом в ответ. — Я к тем не хожу, которые сами набиваются.

— Ишь какой гордый! — улыбнулась соседка, любившая пошутить с охочим до шуток Опанасом Марковичем. — Ну, мне пора на работу, — сказала Галя Станиславе Яновне. Та, сгорбившись и совершенно обессилев, как-то сразу опавши телом, сидела рядом с мужем и смотрела перед собой невидящими глазами. — А вечером наведаюсь и наведу порядок в вашей семье, если сами на это не способны. Слышите, Опанас Маркович? Детям вашим напишу!

Галя ушла, а старики будто закаменели в узорчатых, подвижных от ветра тенях развесистой старой черемухи. По их лицам пробегали серые тени, словно какие-то птенцы хотели оживить морщины, но только не оживали они, не проглядывала из их пут ни молодость былая, ни радость не просачивалась родничками.

Опанас Маркович припал щекой к руке Станиславы Яновны, замер, вбирая в себя шершавое и сухое тепло ее ладони, что чуть дрожала. Жался щекой к увядшей ладони, и увядшая ладонь жалась к источенной бороздами щеке, по которой вдруг покатилась слеза, а за ней и другая. Ни слова не говорили друг другу, лишь от дыхания поднимались и опадали груди, и у обоих трепетали опущенные веки, за которыми в эту минуту были замкнуты глаза, и души, и все их прошлое и будущее — жизнь…