Родная речь - [14]

а вот храм полагается реставрировать, мне казалось, я понимаю, в чем тут разница, но сейчас не уверен, иногда я скептичнее Бога, когда он стоит перед трупом ребенка, поглаживает свою бороду и взирает на то, что натворил. Я хочу призывать к пожертвованиям ради младенца Иисуса, всякое рождение и всякая смерть стоят денег, надо жертвовать на пасхальный Крест, когда кто-нибудь из сельчан изображает Христа на Крестном пути во время деревенского представления, волочась в терновом венце по чумной полоске черного асфальта. Каждый, кому дозволялось играть роль Христа, гордился этим, в грезах своих становился Спасителем, мечтая о великих проповедях и революциях в человеческих отношениях, пусть даже только я и был тем, кто действительно мечтал пройти Христом по деревенской улице. А кому бы нынче стать Марией? Лучше всего остановиться на моей сестре, не хочу, чтобы мать на страстном представлении каталась по земле и истязала себя до крови, сестра перенесет это легче, мать и так потеряла много крови, у нее как-никак шестеро детей. И если мне теперь достанется роль Христа, все представление, считай, будет нашим, семейным. Густль изображает Пилата, вот уж он меня постегает, он презирает и ненавидит меня и не упустит прекрасной возможности прилюдно опозорить. «Распни его! — завопит толпа деревенских зевак. — Распни его! Он обокрал умирающую бабушку, чтобы прочитать "Наследников Виннету". Распни его!» Он стибрил у дяди Раймунда деньги на книгу, он только и делал, что читал, когда ждал подводы с сеном, читал, когда ему поручили пасти скот на неогороженном выгоне, читал, когда мы грузили сено на воз и не успевали пот утирать, когда мы гнули спины на поле и жрали прошлогоднее сало; этот лодырь крал деньги, покупал книги и уносился в мир, где пуля попала в дерево, а Старина Шаттерхэнд в последний момент увернулся, когда Виннету издали принял его за чужака, который собирался его убить, и пуля просвистела в сантиметре от головы, а иначе угодила бы прямо в лоб, подумать страшно, Виннету мог бы застрелить своего лучшего друга. А когда узнал его, они подошли друг к другу и крепко обнялись. Я чувствовал запах косицы черных волос, видел полоску кожи гремучей змеи на бронзовом лбу индейца и его глаза, излучавшие дружелюбие, и, уходя в далекое прошлое, я все время принимал разные образы, но чаще всего превращался в Шаттерхэнда, который любил Виннету и чтил в нем чувство справедливости, красоты, индейского достоинства и неугасимое, как солнце, стремление к правде. И не отцовскими упряжными лошадьми в стойлах любовался я, а конями индейцев, и не на пароме, а на легких каноэ мы с матерью переправлялись через Драву, когда надо было к врачу, и на том берегу нас подхватывали индейцы, неся на руках, словно сына и жену вождя, которых всюду, куда бы они ни поскакали, сопровождает и защищает небольшой отряд воинов. Они защищают меня от врача, изготовившегося вырвать мне молочный зуб, это будет очень больно, но при мне книга Карла Мая, я зажму между страницами оба указательных пальца так, что кровь зальет буквы, и тогда не почувствую никакой боли и буду смеяться, когда врач вцепится в зуб своими клещами. Густль будет бить меня по кончикам пальцев, играючи, но это «играючи» хуже, чем по-настоящему, я растопырю пальцы пошире, чтобы создалось впечатление, будто он вбивает гвозди мне в ладонь, я зареву от души, и все скажут: «Ему бы — в театральное училище». Всю жизнь я буду играть только героев Священного Писания, никаких других ролей, и Папа Римский причислит меня к лику святых. Кто бы отказался от таких почестей? Даже Богу угодно, чтобы ему поклонялись, его почитают больше, чем кого-либо из людей, и даже не помышляют осуждать, когда он допускает смерть человека. Любой из простонародья думает, что Бог забирает к себе умерших, каждый толкует про волю Божью, верует в Бога до смертного часа, до последнего вздоха, который якобы отдает ему, а Бог-де живет предсмертным дыханием миллионов и миллиардов людей. «Хочешь чаю? — спрашивал я бабушку. — А может, кофе, или твоего любимого сыра с горечавкой, от которого я всегда отрезал себе ломтик?» Она ни слова в ответ. Я могу спокойно открыть дверцу шкафа. Дверца скрипнет, и мне в нос ударит запах порошка от моли. Как умирающая среагирует на эту химию? У бабушки шевельнулись морщины на лбу, это — битва с Богом, оба так заняты баталией, что ни на что другое бабушка не обращает внимания. Мне ничего не стоит взять из шкафа деньги. Я буду пить святую воду и исповедоваться в своих чудовищных прегрешениях. Господь простит меня. Я принесу павлиньи перья, на которых сверкают прекрасные голубые глаза, и возложу эти глаза на веки уснувшей бабушки. Как только отец заглянет в комнату, он увидит эти павлиньи глаза, в ужасе отшатнется и быстро захлопнет дверь, а потом снова откроет и решительно, но осторожно двинется к бабушке. Когда мне приходилось решать арифметические задачки, которые давались мне труднее всякой прочей школьной науки, я усаживался возле бабушки, и она диктовала мне решения, да всё невпопад, она ошибалась в сложении и вычитании, не умела толком делить и умножать. «Она тебе насчитает, — язвила Марта. — У нее ошибка на ошибке». Ну что же, если задачи решены неправильно, я могу сказать в школе, что ошиблась бабушка…