Родная речь - [12]
Несколько дней назад я шагал сквозь вьюгу по городским улицам, в руках у меня был матрац. В полуночной тьме за мной крадучись катился белый полицейский «фольксваген». Полицейские дали мне подойти к двери, а когда я уже открыл ее и начал стряхивать снег с матраца, подошли и спросили, где это я его так быстро спроворил. «Что значит — так быстро? — сказал я. — Уже полчаса с ним иду, я его одолжил, чтобы спать здесь, в этом доме. Зря стараетесь. Если вам не хватает преступников, так приложите свое рвение к их розыску». Спустя пару дней уже за полночь я шел по Вокзальной в сторону Рыбацкого, а полицейский, поставленный охранять здание земельного представительства и, естественно, изнемогавший от скуки, не поленился перейти улицу и с грозным видом подвалить ко мне. «Куда это, — спрашивает, — мы путь держим в столь поздний час?» — «А вам-то, — говорю, — что за дело? С какой стати вы меня останавливаете?» А он: «Не грубите, молодой человек. Сегодня мы получили ориентировку на одну подозрительную личность. По описанию вы как раз подходите». — «Вранье, — говорю, — вы сначала потренируйтесь говорить и глядеть так, чтобы вам поверили». Через несколько дней снова иду по Вокзальной примерно в то же время. Вижу издалека: придурок в форме и на сей раз маячит на своем посту. Не глядя в его сторону, я решительно иду своей дорогой. И тут краем глаза вижу: он опять ко мне направляется, а я как бы не замечаю, иду себе дальше. Вспоминаю такой случай: пьяный мужик из соседней деревни по дороге в лес загремел с кручи по откосу. Сперва он, видать, трепыхался на дне оврага, как поддетая крючком форель на сухом песке, а потом выгнулся, лежа на спине, и захлебнулся собственной кровью. Полиция залила место происшествия светом прожекторов и карманных фонариков, полдеревни сбежалось. Всем хотелось его найти, и лучше мертвым, чем живым, многие боялись, что увидят живого, а стало быть, зря проделали такой путь, только труп мог стать оправданием затраченных усилий в неурочный час, за пять минут до полуночи. Наверх подымались извилистой тропой, которая ведет к усадьбе священника, ворота закрыты, никто не осмеливался заглянуть в щелку сенного сарая. На каждом шагу — фигуры святых. Когда священник проходит мимо, они приветствуют его. Они обретают плоть и кровь, как только ловят на себе взгляд человека, рукоположенного в церковный сан. У мальчика — такой же взгляд, как и у статуй, взирающих на мир из своего аскетического убежища, но у священника взгляд постоянно меняется, иногда это его собственный взгляд, а иногда он смотрит глазами своей гипсовой Девы Марии или глазами последнего из елеосвященных покойников или новорожденного младенца, который только что увидел свет и оглашает его своим криком. На втором этаже дома священника есть увитое виноградной лозой решетчатое окно, порой из него высовывается чья-то пятипалая рука (разглядеть голову за ржавыми прутьями невозможно), отрывает спелую гроздь и вместе с ней исчезает за решеткой. Я потому сказал «пятипалая», что у моего отца на правой руке — только четыре пальца. В двухлетнем возрасте ему отхватило мизинец какой-то машиной в сенном сарае. Когда я впервые услышал его рассказ об этом, уставившись на левую отцовскую руку, мне живо представилось, как я облизываю эту пропахшую землей или навозом, сеном или силосом ладонь и обсасываю ее до тех пор, пока не откусываю мизинец. Мои молочные зубки впиваются в кость. У отца течет кровь из пясти, а у меня изо рта. Я с ревом бросаюсь к матери, припадаю головой к ее коленям, чтобы сплюнуть всю кровь обратно в ту самую щель, которая расширилась несколько лет назад и откуда я появился на свет сначала синим, потом красным, став со временем белым, как теперь, чтобы в конце концов этот цвет сменился желтым и черным. Меня угораздило проклюнуться, как говаривала мать, в какой-то неподходящий мир. То, что я крестьянский сын, не укладывалось у меня в голове. Я все время воображал, будто отец у меня — учитель, а мать — жена учителя и, может, даже сама учительница. Мне хотелось взрастать среди чернильниц и промокашек, тетрадных стопок, книжных переплетов и крошек от ластика. Я никогда не мог понять тот, другой мир, в котором рос на самом деле. Я вел с ним борьбу и, насколько мог, сокрушал его. Мне удалось стать любимцем священника. Восемь лет я подвизался его служкой, и как слуга служителя Всевышнего был ближе к Богу, чем к людям, ближе кого бы то ни было из нашей деревни. Я был ближе к Богу, чем умирающий в последнем изломе агонии. Я видел его судорожные усилия уцепиться за жизнь на смертном ложе. Я видел корчи, искажавшие его лицо. И, стоя возле зеркала на стене, видел порой свое лицо и мог сравнить собственные гримасы с теми, что корежили черты умиравшего. Под его кроватью стояла «ночная ваза». «Ну-ка выдвинь ее да вынеси». Я вытаскивал из-под кровати эмалированную посудину, еще не до конца наполненную мутной мочой, и, чуть не вывернув шею, чтобы не вдыхать едких испарений чужой мочи, нес скользкий сосуд, доставшийся от бабушки, в отхожее место. Визгливый звук, сопровождавший скольжение эмалированного днища по полу, до сих пор вызывает у меня озноб во всем теле. Когда кто-нибудь был при смерти, я всякий раз надевал маску. А на масленицу, когда все ходят ряжеными, я открываю свое истинное лицо и тело и хожу по деревенской улице. Однажды я смастерил желтую маску из бананов, мне нужен был экзотический лик, совершенно чужеродный нашей сельской глухомани. По лбу сползали капельки пота, все мое существо напряглось, как в предсмертной судороге. Неузнаваемый в своей маске, я двигался осторожно, выверял каждый шаг, словно горничная, которая несет к порогу поднос с утренним кофе, чтобы ароматный пар просочился сквозь дверную щель и замочную скважину, а господа, уловив запах кофе, откликнулись полуоборотом голов в сторону двери и благосклонно-повелительным: «Милочка!» с протяжным «а» на конце. И вот я иду по деревенской улице и кричу: «Милочка-а!», поравнявшись с решетчатым окном, в котором увидел заплаканное лицо какой-то девицы из прислуги. Страх срывает маску с моего лица. Теперь мне охота показать деревне свое пышущее жаром лицо и кричать в каждое окошко, чтобы все знали: наш батрак, Майер, лежит при смерти. Два или три года он повторял жесты дедушки Энца, когда тот еще мог поднимать и опускать руки, когда колун не отказывался колоть, а полено, расставив свои шершавые ноги, гореть, потрескивая, точно грива девичьих волос, в золотистом пекле очага. Сломана палка батрака, оставленная ему в наследство дедушкой, сломано изнутри и потное толстое тело на смертном одре. В желтой маске лихорадочного я стучу в дверь, слышу его бормотание, поворачиваю ручку и останавливаю взгляд на восковом, обросшем щетиной лице. Устало и мутно, словно курица, дремлющая на своем шестке, с закрытыми веками, сквозь которые просвечивают шарики глаз, старый батрак смотрит на меня. «Ты умрешь», — хочет сказать маска, но вместо этого спрашивает, не желает ли он чайку с мятой или ромашкой. Началось масленичное шествие. Не сегодня завтра твои похороны. Ты уж умри сегодня, в четверг Масленой, это лучше, чем завтра или послезавтра. Ты представь себе: вот мы, ряженые парни и девки — один в банановой маске, другой со страхолюдной харей ведьмы, третий в маске плачущего клоуна, четвертый — в чьей-нибудь посмертной, у пятого — личико младенца со старческими морщинками на лбу, а шестая, молодая батрачка, ни дать ни взять принцесса в шуршащем кукольном платье и с крошечной пшеничной короной на голове в честь праздника урожая, — и мы всем скопом покидаем заасфальтированную сцену деревенской детской площадки и навещаем тебя, чтобы в своих масках и пестрых одеждах разыграть перед тобой последнее представление, пока ты еще не умер. Не знаю, доживает ли Нчочи свои последние часы или же она хрипит дыханием батрака, а может, в кулаке у ее отца тает золотой самородок и его гибкое тело тоже на полу и подкатывается к босым ногам умирающего батрака. Теперь ты можешь помереть спокойно. Да, Майер, на наших лицах тоже маски, как и на твоем. Принцесса соберет бусинки пота с твоего лба и уложит их в шкатулку для драгоценностей, все-таки для нее запах покойника — уже кое-что. Я готов был убить свою мать, когда на мою просьбу купить мне книжку про кукол она ответила: «Еще чего, у нас денег на это нет». Ревмя ревя, я выбежал из дома. Тонкие ладони, точно книжные страницы, я прикладывал к обеим щекам, сквозь пальцы просачивались слезы. Значит, мне не видать этой книги, я не смогу читать то, что мне нравится, учителев сынок не даст мне ни одной книги, мои руки пахнут хлевом и соломой, а он не хочет, чтобы его книга провоняла крестьянским двором, его-то книги пахнут чернилами и карандашами да еще — духами его матери, которая на полчаса раскрывает для просмотра книги своего сыночка, от них припахивает окрашенными мелками ладонями его отца, который стоит у доски и выводит на ней белые или цветные буквы. Эти буквы — с меня ростом. Я воображаю себя на его месте, я — это он, только стою у доски на скамеечке и вычерчиваю мелом контуры своего тела: ступни, голени, подбираюсь к бедрам и члену между ними, ямку пупка наполняю красным крошевом, скольжу выше и черным выделяю соски; надо почетче обозначить выпирающие ребра, тоже черным, теперь скачок вверх к подбородку, двойному, как у отца, а губы обвести черным мелом, вокруг глаз — красные обручи, красные морщинки на лбу, а щеки подбелю, потом я роняю коробку с мелками и в своем ярко раскрашенном виде, с топором в руке, на котором засохла вчерашняя кровь, приближаюсь к матери и говорю ей: «Что же кукольная книжка? Будет она у меня когда-нибудь или нет?» Я хочу читать, мне не нужны бабушкины истории с птицей мертвых, сычом домовым, бабуся ничего не видела, кроме этих птиц, ничего не слышала, кроме рассказов про переодетых чертей, которые каждый год 5 декабря пробираются в деревню и до крови избивают детей, смотри, не попадись, остерегайся, в этот день деревенская грубость на полную катушку эксплуатирует шутовские свободы, прячется за красной личиной черта, с когтистыми лапами и рогами, с бряцанием цепей и ивовыми прутьями, приклеенными к голове, с черной пятерней и языком, свисающим чуть не до пупка; таким вот и встанет он перед тобой и преградит тебе путь. Моя бабушка была не из тех, что рассказывает внукам сказки, она пересказывала истории из жизни, то есть то, что когда-то слышала, а не про битюга, который храпит на смертном одре, раскинув толстые ноги и потряхивая волосней, белой как кладбищенский цветочек и пропахшей фиалковым маслом; нет, я больше не желал слушать бабушкины байки, я хотел читать про Касперля-Петрушку и крокодила, про Гензеля и Гретель, а главное, про семерых козлят, про их мать, собиравшую в лесу плоды и орехи, и про волка, который, сожрав мел нашего учителя, тоненьким голоском уговаривает малышей открыть дверь, а потом съедает всех, кроме меня, — всех моих братьев. С топором в руке я стою за спиной матери, меня подмывает расстегнуть у нее фартук таким же манером, как я любил подшутить над сестрой, я бы до боли впился зубами в подол халата, а черными толстыми косами матери, если они не собраны на затылке в замысловатый пучок, я бы утер свои слезы. Мама, я прошу купить книжку про кукол, мне она очень нужна, а стоит не дороже десяти шиллингов, можешь не кормить меня несколько дней, пусть я умру от голода, но хоть на смертном одре почитаю то, чего просит душа, лучше эта книга, чем гробовой венок, уважь мою просьбу, мама, или… — посмотри-ка на лезвие топора — ты знаешь, куриные ножки я люблю больше, чем грудки, и ты, уже не спрашивая, даешь мне ножки, но я сейчас вообще не хочу курятины, вот он, топор-то, которым отсекают куриные головы, не хочешь топора, дай мне денег на книжку, я отнесу их учителю, а он напишет письмо в клуб книголюбов, а клуб вышлет мне книгу, я не могу без нее, мама! Ты тоже нужна мне, а потому купи книгу. В своих масках мы стоим у кровати умирающего батрака, Степка-растрепка нашего детства легонько скользит длинными ногтями по соскам старика, вороша волосы на груди, и ногти шалуна упруго выгибаются. Он их, небось, почти год не стриг и теперь причесывает ими волосы на груди умирающего. На скоморошьем лице приподнимается маска и, щелкнув резинкой, вновь прилипает. Он отходит на два-три шага и, уткнувшись в угол, корчится от боли.
Красота смерти…Эстетика мрачного и изысканного стиля «Natura Morta» эпохи позднего маньеризма, перенесенная в наши дни…Элегантная, изысканная, блистательно-циничная проза, концептуальная в самом высоком смысле слова.Гибель ребенка…Гибель Помпеи…Заупокойные службы…
Красота смерти…Эстетика мрачного и изысканного стиля «Natura Morta» эпохи позднего маньеризма, перенесенная в наши дни…Элегантная, изысканная, блистательно-циничная проза, концептуальная в самом высоком смысле слова.Гибель ребенка…Гибель Помпеи…Заупокойные службы…Служба полицейских из отдела по расследованию убийств…Сложный и блестящий литературный лабиринт!
Книга Алекпера Алиева «Артуш и Заур», рассказывающая историю любви между азербайджанцем и армянином и их разлуки из-за карабхского конфликта, была издана тиражом 500 экземпляров. За месяц было продано 150 книг.В интервью Русской службе Би-би-си автор романа отметил, что это рекордный тираж для Азербайджана. «Это смешно, но это хороший тираж для нечитающего Азербайджана. Такого в Азербайджане не было уже двадцать лет», — рассказал Алиев, добавив, что 150 проданных экземпляров — это тоже большой успех.Книга стала предметом бурного обсуждения в Азербайджане.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.
Действие романа «Земля» выдающейся корейской писательницы Пак Кён Ри разворачивается в конце 19 века. Главная героиня — Со Хи, дочь дворянина. Её судьба тесно переплетена с судьбой обитателей деревни Пхёнсари, затерянной среди гор. В жизни людей проявляется извечное человеческое — простые желания, любовь, ненависть, несбывшиеся мечты, зависть, боль, чистота помыслов, корысть, бессребреничество… А еще взору читателя предстанет картина своеобразной, самобытной национальной культуры народа, идущая с глубины веков.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
Петер Хениш (р. 1943) — австрийский писатель, историк и психолог, один из создателей литературного журнала «Веспеннест» (1969). С 1975 г. основатель, певец и автор текстов нескольких музыкальных групп. Автор полутора десятков книг, на русском языке издается впервые.Роман «Маленькая фигурка моего отца» (1975), в основе которого подлинная история отца писателя, знаменитого фоторепортера Третьего рейха, — книга о том, что мы выбираем и чего не можем выбирать, об искусстве и ремесле, о судьбе художника и маленького человека в водовороте истории XX века.
Петер Розай (р. 1946) — одна из значительных фигур современной австрийской литературы, автор более пятнадцати романов: «Кем был Эдгар Аллан?» (1977), «Отсюда — туда» (1978, рус. пер. 1982), «Мужчина & женщина» (1984, рус. пер. 1994), «15 000 душ» (1985, рус. пер. 2006), «Персона» (1995), «Глобалисты» (2014), нескольких сборников рассказов: «Этюд о мире без людей. — Этюд о путешествии без цели» (1993), путевых очерков: «Петербург — Париж — Токио» (2000).Роман «Вена Metropolis» (2005) — путешествие во времени (вторая половина XX века), в пространстве (Вена, столица Австрии) и в судьбах населяющих этот мир людей: лицо города складывается из мозаики «обыкновенных» историй, проступает в переплетении обыденных жизненных путей персонажей, «ограниченных сроком» своих чувств, стремлений, своего земного бытия.
Джинни Эбнер (р. 1918) — известная австрийская писательница, автор романов ("В черном и белом", 1964; "Звуки флейты", 1980 и др.), сборников рассказов и поэтических книг — вошла в литературу Австрии в послевоенные годы.В этой повести тигр, как символ рока, жестокой судьбы и звериного в человеке, внезапно врывается в жизнь простых людей, разрушает обыденность их существования в клетке — "в плену и под защитой" внешних и внутренних ограничений.
Роман известного австрийского писателя Герхарда Рота «Тихий Океан» (1980) сочетает в себе черты идиллии, детектива и загадочной истории. Сельское уединение, безмятежные леса и долины, среди которых стремится затеряться герой, преуспевающий столичный врач, оставивший практику в городе, скрывают мрачные, зловещие тайны. В идиллической деревне царят жестокие нравы, а ее обитатели постепенно начинают напоминать герою жутковатых персонажей картин Брейгеля. Впрочем, так ли уж отличается от них сам герой, и что заставило его сбежать из столицы?..
Марлен Хаусхофер (1920–1970) по праву принадлежит одно из ведущих мест в литературе послевоенной Австрии. Русским читателям ее творчество до настоящего времени было практически неизвестно. Главные произведения М. Хаусхофер — повесть «Приключения кота Бартля» (1964), романы «Потайная дверь» (1957), «Мансарда» (1969). Вершина творчества писательницы — роман-антиутопия «Стена» (1963), записки безымянной женщины, продолжающей жить после конца света, был удостоен премии имени Артура Шницлера.