Родная речь. Уроки изящной словесности - [8]

Кстати, названия эти сами по себе замечательно невыразительны – Завидово, Черная Грязь, Выдропуск, Яжлебицы, Хотилов. Не зря Венедикт Ерофеев соблазнился все той же топонимической поэзией в своем сочинении «Москва-Петушки».

Перечислением географических точек и ограничиваются собственно дорожные впечатления Радищева. Все остальное – пространный трактат о... пожалуй, обо всем на свете. Автор собрал в свою главную книгу все рассуждения об окружающей и неокружающей его жизни, как бы подготовил собрание сочинений в одном томе. Сюда вошли и написанные ранее ода «Вольность» и риторическое упражнение «Слово о Ломоносове», и многочисленные выдержки из западных просветителей.

Цементом, скрепляющим все это аморфное образование, послужила доминирующая эмоция – негодование, которое и позволило считать книгу обличительной энциклопедией российского общества.

«Тут я задрожал в ярости человечества»,– пишет герой-рассказчик. И дрожь эта не оставляет читателя а всем нелегком пути из Петербурга в Москву сквозь 37 страниц немалого формата.

Принято считать, что Радищев обличает язвы царизма: крепостное право, рекрутскую повинность, народную нищету. На самом же деле, он негодует по самым разным поводам. Вот Радищев громит фундаментальный шторок России: «Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию мертвы в законе, называться блаженным?!» Но тут же с неменьшим пылом атакует обычай чистить зубы: «Не сдирают они (крестьянские девушки – Авт.) каждый день лоску зубов своих ни щетками, ни порошками». Только автор прочел отповедь цензуре («цензура сделалась нянькой рассудка»), как его внимание отвлечено французскими кушаньями, «на отраву изобретенными». Иногда в запальчивости Радищев пишет нечто уж совсем несуразное. Например, описывая прощание отца с сыном, отправляющимся в столицу на государственную службу, он восклицает: «Не захочется ли тебе сынка твоего лучше удавить, ежели отпустить в службу?»

Обличительный пафос Радищева до странности неразборчив. Он равно ненавидит беззаконие и сахароварение. Надо сказать, что и эта универсальная «ярость человечества» имела долгую историю в нашей литературе. Гоголь тоже нападал на «причуду» пить чай с сахаром. Толстой не любил медицины. Наш современник Солоухин с равным усердием призывает спасать иконы и изводить женские брюки. Василий Белов выступает против экологических катастроф и аэробики.

Однако тотальность радищевской мании правдоискательства ускользнула от читателей. Они предпочли обратить внимание не на обличение, скажем, венерических заболеваний, а на атаки против правительства и крепостничества. Именно так поступила Екатерина.

Политическая программа Радищева, изложенная по словам Пушкина, «безо всякой связи и порядка», представляла собой набор общих мест из сочинений философов-просветителей – Руссо, Монтескье, Гельвеция. Самое пикантное во всем этом, что любой образованный человек в России мог рассуждения о свободе и равенстве прочесть в оригинале – до Французской революции никто ничего в России не запрещал (цензура находилась в ведомстве Академии наук, которая цензурой заниматься не желала).

Преступление Радищева заключалось не в популяризации западного вольнодумия, а в том, что он применил чужую теорию к отечественной практике и описал случаи немыслимого зверства.

До сих пор наши представления о крепостном праве во многом зиждятся на примерах Радищева. Это из него мы черпаем страшные картины торговли людьми, от Радищева пошла традиция сравнивать русских крепостных с американскими чернокожими рабами, он же привел эпизоды чудовищного произвола помещиков, который проявлялся, судя по Радищеву, зачастую в сексуальном плане. Так, в «Путешествии» описан барин, который «омерзил 60 девиц, лишив их непорочности». (Возмущенная Екатерина велела разыскать преступника.) Тут же с подозрительными по сладострастию подробностями выведен развратник, который, «лишен став утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнителя твоея воли, держа руки и ноги ее... но сего не кончаем». Однако судить о крепостном праве по Радищеву, наверное, то же самое, что оценивать античное рабство по фильму «Спартак».

Дворянский революционер Радищев не только обличал свой класс, но и создал галерею положительных образов – людей из народа. Автор, как и последующие поколения русских писателей, был убежден в том, что только простой народ способен противостоять гнусной власти: «Я не мог надивиться, нашед толико благородства образе мыслей у сельских жителей». При этом народ изображении Радищева остается риторической фигурой. Только внутри жанра просветительского трактата могут существовать мужики, восклицающие: «Кто тело предаст общей нашей матери, сырой земле». Только автор таких трактатов мог приписывать крестьянам страстную любовь к гражданским правам. Радищев пишет: «Возопил я наконец сице: человек родился в мир равен всем другим», что в переводе на политический язык эпохи означает введение конституции наподобие только что принятой в Америке. Именно это ставило ему в вину императрица, и именно этим он заслужил посмертную славу.