Родная окраина - [38]

— Не надо… Вася, кажись, проснулся… — последнее слово было смято, будто говорящему зажали рот. Кровать тихо скрипнула, и все надолго затихло. Потом раздался поцелуй и сильный вздох. — Фух, сумасшедший…

Голос Ленки Симаковой. Значит, она сегодня у нас «домоседует». Когда мать работает в ночную смену, она просит кого-нибудь из девчат ночевать с нами, чтобы мы не боялись. «Домоседуют» девчата охотно, по очереди. Сейчас Ленкина очередь. А значит, с нею Гаврюшка — мамин брат, он за Ленкой ухаживает. Когда «домоседует» Катя Софронова, то остается Федор Неботов с Чечеткиной улицы — тихий, скромный парень; когда Геня Толбатова — с нею бывает Иван Глазунов, другой мамин брат, помладше Гаврюшки…

Все знаю — кто за кем ухаживает, кто кому и что нашептывает вперемежку с поцелуями, кто по ком вздыхает. Все вижу, все слышу. Девчата почему-то меня не стесняются, наверное, думают, что я маленький и ничего не понимаю. А может, привыкли.

Уходя на работу, мать всякий раз предупреждает девчат, чтобы они не устраивали «улицу» — боится: вдруг ввалятся пьяные куцеярцы, поднимут дебош и нас перепугают. Но «улица» все равно собирается. Девчата рады случаю, готовятся к нему, особенно зимой: есть теплая хата для посиделок.

В такие вечера я долго не сплю, смотрю на парней, завидую их взрослости. Чего тут только не увидишь, чего не наслушаешься! Начнут в «подкидного дурака» дуться, обыгрывают девчат, заставляют их в наказание кукарекать, мяукать, лаять или под стол лазить. Надоест в карты — затеют игру «в бутылочку». Крутят ее на полу, на кого горлышко покажет — выходи, целуй. Или «в ремня». Бьют ремнем девчачьи ладони безжалостно, нажарят так, что огнем горят, а девчата только вскрикивают да смеются. Весело им. И мне с ними весело. Люблю я эти вечера.

Расходится «улица» поздно, за полночь, остается только «дежурная» пара. Все уйдут, а эти прикрутят фитиль в лампе, посидят немного, затаившись, а потом парень фукнет в закопченное горлышко стеклянного пузыря, погасит лампу, пошепчутся в темноте, пока я усну, и тут же разбудят, придавив мне ноги. И так каждый раз. Кто бы ни остался — Гаврюшка ли с Ленкой, Федор ли с Катей, Иван ли с Геней, — все одинаковы: не сидится им на стульях, повалятся на кровать и целуются.

Вот и сейчас Гаврюшка с Ленкой навалились мне на ноги.

— Да будя, — шепчет Ленка. — Губы распухли уже, мама заругает.

— Так люблю ж я тебя, — отвечает Гаврюшка.

— Любишь, — упрекает его Ленка. — А сам надсмехаешься. Косу привязал к стулу и ремнем больно ударил.

— Так то ж я любя, — говорит Гаврюшка и снова целует Ленку, а у меня непонятно почему комок к горлу подступает, в теле появляется какая-то пружинистость, хочется вытянуться во всю длину. Не выдерживаю, двигаю ногами.

— Не надо… Вася не спит, — шепчет Ленка.

— Да спит он.

— Не. То храпел, а теперь перестал.

Я начинаю усиленно посапывать, делаю вид, что сплю. Пусть целуются, от их поцелуев, от их трепетного шепота мне тоже хорошо. В такие минуты я думаю о Паше Симаковой, младшей Ленкиной сестре.

Ленка рослая, дебелая, красивая девка. Глаза большие, черные брови шнурочком, тяжелая коса оттягивает ее голову назад, придавая Ленке горделивый вид. Паша — уменьшенная копия своей сестры: она похожа на Ленку, только худенькая и росточком маленькая. И носик у нее маленький, остренький, и косичка тоненькая, как хвостик. Паша ласковая, приветливая. И веселая. Прижмет меня, бывало, поцелует в губы — крепко, горячо, скажет:

— Ох и люблю ж я тебя, Васек! Ну, почему ты так медленно растешь? Был бы мне женихом.

И мне хочется быть взрослым, хочется быть ее женихом, целовать ее. Но за Пашей уже ухаживает Федор Баев, и я страшно ревную. Когда Паша у нас «домоседует», я не даю им целоваться, постоянно ворочаюсь, кашляю, расталкиваю Алешку, чтобы он заревел.

Баев — хулиганистый парень, задира, особенно когда выпьет. Кепка на нем никогда не сидит нормально, козырек всегда повернут набок, висит над ухом, а с другого бока на левый глаз спадает челка длинных волос. Баева кепка даже в поговорку вошла. Если я, бывало, надену свою чуть набок, мать тут же скажет:

— Ты что это кепку надел, как Баев?

Но зато Баев гармонист, он учит меня играть на гармошке. Однако я не могу уступить ему Пашу даже за гармошку. «Ну, почему бы ему не ухаживать за Донькой? — думал я. — Хорошая девка, и никого у нее нет…»

Как-то, помню, были мы в поле. Не знаю уж, каким образом я туда попал. Наверное, мать помогала Симаковым хлеб убирать — у них тогда на Поповой даче клин был, старик Симаков крестьянством еще занимался. Помню, жара стояла, женщины, и Паша в том числе, снопы вяжут, а мы, ребятишки, в холодке сидим или бегаем, перепелят гоняем. В полдень обедать все собрались. Молодежь к ставку подалась — купаться. И я увязался с ними. Там я увидел Пашу раздетой. Вышла она из кустов в одних трусиках — стройненькая, маленькие грудки топорщатся коричневыми сосками. Гляжу я на нее и глаз оторвать не могу. А Паша спрашивает:

— Красивая я, Васек, правда?

Я кивнул и тихо сказал: «Да».

— Нравлюсь я тебе-е? Ой, батюшки! — Подбежала ко мне, прижала мое лицо к своему животу — теплому, ласковому — и держит так. Стою я, не дышу, обомлел весь, сердце зашлось, ноги дрожат. Наконец отпустила: — Глупенький ты мой!.. — сказала Паша и прыгнула в воду.