Родители королей - [11]

Чьи-то руки ласково берут ее за талию и ставят на мостовую. Девушка сердито оборачивается и невольно хохочет.

Рядом с ней — парнишка лет пятнадцати; вытянувшийся во взрослый рост, но пока узкоплечий и хрупкий. На подбородке у него клочками пробивается что-то, что язык не поворачивается назвать бородой, на голове — не менее клочковатая прическа.

— Ты так рада меня видеть? — ломким юношеским баском спрашивает юноша.

— Ой, не могу… какой… димабилан, — смеется девушка.

— Кто? — он немного сбит с толку.

По лицу девушки проплывает тень.

— Не знаю. Но смешно.

— Я рад, что тебе со мной весело. Слушай, милочка, выходи за меня замуж?

— У меня вчера родилась двоюродная сестра, — весело говорит девушка, — наверняка ты ей понравишься, если немножко повзрослеешь!

— Да нет, — говорит он, и лицо его вдруг перестает быть смешным. Наверное, из-за выражения глаз — словно изголодавшихся, — я не шучу.

Несколько секунд они молча смотрят друг на друга.

— Извини, мальчик, — говорит девушка, — но я обещала другому.

— Кому?

— Я… не помню, — говорит она, — но это неважно. Важно, что я — его. Ты очень славный, прости.

— Ты от меня никуда не денешься, — с лисьей ухмылкой говорит юноша.

Девушка улыбается спокойной взрослой улыбкой и по-товарищески хлопает его по плечу.

— Все правильно делаешь, приятель. На кого другого — глядишь и подействует.

Юноша переводит взгляд на дом Петеана, из которого выходит Колум Навиген, ухмыляется снова и исчезает в толпе.

5. Работа

— Держи меня за руку, пожалуйста.

Качаю головой. Какое держи, когда пролежни обмыть надо.

Его голос едва слышен. Но мне ли привыкать.

— Не сейчас. Когда я буду умирать. Мне очень надо

Я осторожно поворачиваю его на бок. Простыни в пятнах. Черная гангренозная жижа.

— Только не уходи, пока точно не умру. Я боюсь один. Я видеть не тогда стану, ты держи и говори. Я слышать тогда не стану, ты держи.

Он умный, ученый человек, Ринат Амиров. Куда образованней меня. Но сейчас он говорит не чище, чем испуганный чурка-лимитчик. Русский язык сползает с него, как мясо с костей. Тридцать лет назад он женился на москвичке. Двенадцать лет назад жена ушла. Он не женился снова.

Его некому забрать.

Я унесу грязное и приду назад. Успокаивающе глажу Рината по ногам, укрытым простынкой.

— Только вернись скорей, Алексеевна!

Всяк в коридоре шарахается в сторону. Простыни из-под Рината пахнут смертью.

Сестра-хозяйка отпирает передо мной дверь хозблока

— Засовывай сразу в машинку, я запущу.

Она смотрит от двери.

— Алексеевна, сегодня ж не твоя смена?

Я молчу.

Она качает головой.

Я мою руки над облупленной ванной.

Кому объяснишь, что тот, над кем я полгода просидела — сначала в двести тридцатой, потом в одиночной палате — да, в той, где сейчас ждет Ринат — что человек, памятник которого занесен снегом на Клещихе — до второй развилки прямо, потом направо почти до опушки — так вот, он обещал вернуться. Он вернется здесь же, где умер.

Я узнаю его.

Когда я задумываюсь, то понимаю — я старуха, ополоумевшая от горя. Да только почему бы нет? Лучше верить в чудеса, чем кататься старыми костями по полу и выть; или смотреть часами в окно, как там происходит чужая жизнь. Мое сумасшествие дает мне силы, и к тому же полезно людям. В любом случае, много думать об этом мне не стоит. Не дай Бог, оно пройдет.

Пловцов, заведующий отделением, когда я вернулась в больницу, не стал смотреть на меня с вопросом, не стал задумчиво шептаться с другими за моей спиной. Он велел, чтобы меня оформили санитаркой по уходу. Пусть их шепчутся. Бабам не пошептаться — как мужикам не похвастаться. Пусть их.

Ринат спит.

Умаялся. Все ж таки полстакана водички сладкой выпил. Помылся. С полчаса еще поспит.

— Ох, мамань, как же ты вовремя, — вздыхает Кирилл, когда я заглядываю в тридцатую, — я уж запарился звать. И как нарочно парней никого.

Ну да. Ходячие вечно в курилке. Сестру позвать — а она им что скажет — сами подложите.

А они ж и сами не здоровые. Тяжело им, большой Кирилл. А мне разве тяжело? Своя-то ноша не тянет. А как не своя, когда мамой называет?

Буфетчица Ниночка высовывается из раздаточного окошка.

— Алексеевна, поди позавтракай! Обед скоро, а я тебе все берегу, не мою тарелку.

Надо, и то, поесть, пока Ринат уснул. Я снова мою руки. На умывальнике стоит полупустой тюбик крема для рук. Пусть стоит, девчонкам больше останется. Моим ли рукам мыла бояться?

Вот и ем я геркулесовую кашу и бутерброд с сыром, а Ниночка мне все вздыхает да пересказывает, как у ней вечером Валерка опять бухой с базы вернулся, и как меньшой снова болеет, в сад не ходит, и хорошо, с одной-то стороны, что Валерке сегодня не в смену, да вот какая из похмельного нянька…

Знать бы ей, дурышке, какая она счастливая. Какой ни на есть Валерка, а свой, тоже бьется как может; и девочка ее в третий класс пошла. Ведь как вспомню свою квартиру, двухкомнатную, гулкую и страшную — деток если Бог не дал, да милого отнял, на кого жаловаться? Вот я и молчу, да на Ниночку смотрю, и она вдруг осекается.

— Да, правда, все ж Ленуся со школы вернется, приглядит за обоими…

В коридоре останавливаюсь и медленно оглядываюсь.

Он здесь.

В этом здании.