Родиной призванные - [24]

16 декабря немецкие власти повсеместно проводили собрания жителей, вели агитацию за «новый порядок». Пришла на это собрание в Радичах и Надя Митрачкова. Офицер из сещенской комендатуры объявил собрание открытым, но тут же предложил женщинам покинуть помещение школы.

Женщины заволновались. Поднялся шум. Кто-то гневно выкрикнул:

— А-а-а, обирать нас, насиловать можете… Говорить с нами не можете…

Напрасно шумели женщины. Фашист приказал полицейским выгнать их.

Выталкивая женщин, Махор остановился возле Нади. Он глянул в сторону офицера и спросил:

— А ее тоже?..

— Пройдите к столу, госпожа! — пригласил офицер.

— Данке! — ответила Надя. — Я останусь здесь, среди людей…

Офицер недовольно поморщился и пробормотал что-то гадкое. Смущение докторши было замечено, и лица мужчин посуровели. Офицер приказным тоном поучал:

— Слово «товарищ» отменяется! Теперь нет товарищей, есть подданные великой немецкой империи. Обращаясь друг к другу, говорите «пан», «господин».

— Пан офицер! — вдруг поднялся старик. Он вышел к столу, вид его был ужасен. Худой, бледный, на ногах чуни, на плечах обтрепанный балахон. В руках он мял шапчонку с оторванным ухом. — Понимай так, что я пан или господин?

В зале хмыкнули в один голос. Гитлеровец быстро вынул из портфельчика пенсне, надел его и грозно посмотрел на деда.

— Ты старый человек… Какой ты пан? Ты… Ты… русский бедный дед.

— Ага, ага! — согласно закачал лохматой головой старик. — Бедный дед! Бедный дед! А почему через мой дом прошел херманец? Все выскреб. Это херманец в чуни меня обул и в лохмоты…

Махор, стоявший позади у дверей, крикнул:

— Дед, ты что прешь? Замолчи, дурья твоя башка.

— Ты, полицай, не смейся! А ешо, господин охфицер, меня били… Не дюже… А усе же… Не битые мы много лет… Потому душа моя — неподходящая для битья штука. Она, душа моя, собственная. Душа у меня от самого рождения чувствительная. Потому хуже смерти, ежели карябают душу.

Кто-то дернул деда за рукав.

— Не тронь! — огрызнулся дед. — Мне ешо один вопросик. Могу я при себе носить свою душу али как? Можа, херманец ее, душу, вознамерился выпотрошить? Тады дело хреновое… Тады душа взорвется, как бонба. Вот в чем вопросик, господин охфицер.

Дед словно бы нарочито зашлепал отсыревшими в тепле чунями и, обведя притихших селян хитроватым взглядом, сел за парту.

Офицер поправил пенсне и медленно, словно оттачивая каждое слово, сказал:

— Молчать, старый Иван! Слушаль, что говорил я. Молись богу. Уважай новый порядок. Сольдат больше тебя не обидит.

— Куда ужо больше, — не унимался дед. — Терпи, дотерпишься! — Зацепив глазами подошедшего к столу Махора, крикнул: — Господин охфицер, а можа, меня в полицаи запишите? Вот дело бы. Жри, пей — от пуза.

В зале опять нестройно засмеялись.

— Ну ты! — крикнул Махор и, не дожидаясь приказа офицера, схватил деда за шиворот и вытолкал к выходу.

В сенцах Махор шепнул деду:

— Не пущу больше. Жалею тебя, старик. Ежели еще взорвешься — капут тебе. Я видел, как у немца жилки возле губ дергаются. Знамо дело — остервенеет, тогда… Да и мне влепят. Посчитают недостойным доверия.

— Ладно. Зараз ухожу. Не отдам хрицам душу. Хошь чичас убей — не отдам!

— Не блажи, дед, пущай душа твоя будет. Только уговори ее, успокой. А теперь домой топай.

Изгнание деда взволновало селян, на вопросы и призывы они отвечали молчанием. Офицер заметил на лицах мужиков озлобленность, а может, и того больше — ярость; ведь вот проверили переписанное население — невеселые итоги. Куда-то исчезают люди. Может, старосты знают, да помалкивают.

Итак, пора было приступать к разговору о «новом порядке», и гитлеровец медленно, пристукивая о стол костяшками сжатого кулака, сказал переводчику:

— Читать! Слышать…

— Восстанавливается частная промышленность и торговля. Колхозы капут! — крикливо начал переводчик. — Временно создаются общинные хозяйства. Часть земель будет передана помещикам и лицам, сотрудничающим с нами. Вы тоже получите участки земли. Клубы закрываются. Школы будут работать там, где есть преданные нашему порядку учителя. Мы об этом позаботимся. Коммунисты, комсомольцы и евреи подлежат выселению или уничтожению. За хождение возле поселка и станции с наступлением темноты — расстрел, — продолжал переводчик. — За хранение оружия, укрытие партизан, советских военнослужащих, коммунистов и евреев — расстрел. За укрытие радиоприемников, охотничьих ружей — расстрел. За чтение советских газет, листовок, книг, за слова, порочащие германскую армию, — расстрел. За хождение в поселке или возле аэродрома, держа руки в карманах, — расстрел. За передвижение из одного села в другое без разрешения (пропуска) — расстрел.

— Госпожа доктор, — обратился офицер к Митраковой, — вы одобряете такой приказ?

Надя уже знала, что в сещенской и дубровской комендатурах эти меры получили одобрение. Знала, что и на картах района уже рассортированы земли и лучшие участки будут отданы немецким помещикам. Вопрос офицера был поставлен, как штык, в упор, в сердце. Люди затаили дыхание. «Говори — да», — прошептал кто-то из близсидящих.

— Ага, — невнятно ответила она. — Ага!..

— Ага-ага… Какой «ага»? Что это значит? — недоумевал офицер.