Родина зовет - [14]

Я отказался от пищи и проскользнул из строя прямо в конюшню.

К моему удивлению, Володя себе и мне принес по полному стаканчику похлебки.

В несколько глотков мы опрокинули стаканчики. После трех дней голода эта баланда показалась нам удивительно вкусной. Володя перевязал мне голову, и мы, прижавшись друг к другу, заснули прямо на земляном, густо унавоженном полу конюшни.

На следующий день рано утром распахнулись двери, ослепив нас ярким солнечным светом. С палками в руках к нам вбежали несколько солдат, что-то громко закричали, размахивая палками, показывая на открытую дверь. Пленники мгновенно вскочили на ноги, но никто не хотел выходить первым. Немцы до хрипоты орали: «Los!» Сначала мы думали, что они кричат «рус», но потом поняли, что «los» - это «вперед». Мы с Володей и несколько красноармейцев первыми бросились к двери и встали на то место, где строились вечером. К нам стали пристраиваться и остальные. И, конечно, последним попало больше, чем первым.

На сей раз нас построили двумя группами - в одной стояли красноармейцы, в другой - люди, одетые в гражданскую одежду, И вдруг среди последних мы увидели младшего лейтенанта Евсюкова и старшину Ильина. Они стояли, понурив головы. Не знаю, видели они нас или нет, - они не поднимали глаз. После поверки нас снова загнали в конюшню, а их отвели куда-то в другое место. Больше мы их не видели.

В это утро завтрака нам не дали. В обед тоже никто не отпер двери конюшни, и только к вечеру какой-то украинский церковный комитет решил покормить военнопленных. Несколько монашек принесли в корзинах нарезанный ломтями хлеб. Нас выстроили [41] и стали отбирать украинцев. Я живо смекнул, в чем дело, и шепнул Володе:

- Нужно пристроиться к украинцам.

Я подошел к строю украинцев. Володя за мной. Появился переводчик и спросил наши фамилии и имена.

- Иван Григорьевич Корж, из Киева, - назвался я.

- Белоус Николай Никитич, с Черниговщины, - сказал Володя.

Переводчик, наверное, понял по нашему говору, что мы не украинцы, но оставил нас в строю.

Монашки начали раздавать пленным большие ломти хлеба. Сначала они оделили украинцев, остальной хлеб роздали русским, но ломти уже пришлось разламывать на несколько частей.

Так мы превратились в украинцев. Чтобы не забыть об этом, я стал называть Володю Николаем.

На следующее утро после поверки нас опять загнали в крытые брезентом машины и повезли. Ехали мы долго по ухабистым дорогам. Но вот машины въехали в улицы какого-то города. Я узнал Перемышль. Нас ввезли во двор большого здания и приказали высаживаться из машины.

Во дворе стояло несколько колонн военнопленных. Нас пристроили к одной из них, несколько раз считали и пересчитывали, снова угощали палками. Долго мы стояли в строю, изнемогая от жары и слабости. Наконец колонна за колонной начали выходить со двора. Процессия растянулась вдоль всей улицы.

Мы шагали по каменистой мостовой. Рядом со мной Володя Молотков, Олюшенко и Щербаков. Сбоку шли солдаты с винтовками и штыками. Почти каждый вел на поводке овчарку.

Снова переходим мост через реку Сан, которая разделяет город на две части. «Прощай, Родина! Доведется ли снова увидеть тебя? Но если я останусь жив, я по-прежнему твой верный сын. Я всегда буду думать о тебе, любить тебя и стремиться к тебе».

Так я мысленно обращался назад, к Родине, а сам шаг за шагом уходил все дальше на чужбину, на долгую каторгу.

Колонна вышла за город и растянулась по полю. Люди шли, опустив головы, еле переставляя ноги. Голодные, [42] полураздетые, многие с загноившимися ранами, некоторые босиком, шли они по колючей, усыпанной щебнем дороге. Никто не разговаривал, каждый думал про себя тяжелую думу. А солнце пекло, раскаляя камни на дороге. Становилось трудно дышать, в горле пересыхало, мучила жажда, а мы все шли и шли…

Многие спотыкались и падали. К упавшему тут же подбегал немецкий солдат и бил его палкой, заставляя подняться и идти вперед. Мы молча помогали товарищу подняться и вели его под руки дальше. Если же человек все-таки не поднимался, солдаты выволакивали его из строя и на глазах у всех пристреливали или прокалывали штыком и сбрасывали с дороги в кювет.

Так начался наш путь в фашистскую Германию, путь, усеянный трупами и обильно политый нашей кровью.

Колонна вошла в какое-то село. Крестьяне выбегали из домов, держа в руках большие ломти хлеба и картошку, и бросали их в колонну. Пленные жадно ловили куски хлеба и картошины, сбивались в кучу. Налетали немцы и прикладами и палками разгоняли пленных, натравливая на них собак, расстреливали в упор.

С помощью товарищей я все время держался на ногах и старался идти в середине колонны. Ваня Олюшенко чувствовал себя бодрее, чем мы, и в селах старался первым выскочить из колонны и поймать летевший из рук крестьянина кусок хлеба, лепешку или картофелину. Все, что ему удавалось раздобыть, он аккуратно делил на четыре части: себе, мне, Володе и Щербакову.

Мы вчетвером шли все время рядом. Мысль о том, что при первой же возможности надо бежать, не покидала нас.

- Запоминайте дорогу, - шепнул я товарищам.

Как ни трудно было идти, как ни палило нас солнце, мы старались запомнить названия и расположения сел, мимо которых нас проводили, дорожные знаки, повороты, присматривались, где что растет на полях.