Родина зовет - [16]

Когда в «церкви» все было готово, пленных согнали к машине. Среди икон и блестящих подсвечников появился поп в золотом облачении. Чисто выбритый, подстриженный в кружок, он был совсем не похож на косматых православных батюшек, которых я видел в детстве в деревне. Он возвышался над нами откормленный, довольный собою, с красным ожиревшим лицом. А мы стояли перед ним голодные, оборванные, больные, избитые, стояли и слушали его «проповедь». [47]

Он призывал народ обрести веру во всемогущего бога, быть смиренными и покорными, бороться против коммунистов. Мы подумали даже, что это не поп, а наряженный в ризы пропагандист. Но были среди пленных люди, в основном галичане, которые бросались на колени, протягивали к попу руки, жарко молились, прося православную церковь помочь им.

Заканчивая обедню, поп обратился к толпе пленных с призывом жертвовать деньги на православную церковь.

- Все равно вам теперь советские деньги не нужны, - утешал священнослужитель.

Набожные люди потянулись к нему, торопясь передать чудом сохраненные деньги.

Я толкнул Володю в бок, и мы, не дожидаясь конца церемонии, отошли от «церкви», но видели издали, что, собрав порядочную сумму денег, «православная церковь» подняла борта и выехала за ворота лагеря. А по спинам пленных опять заходили солдатские палки и приклады. Да, действительно, православным теперь ни советские, ни новые деньги не нужны. Тысячи душ ежедневно забирал к себе на иждивение немецкий «бог».

Снова поплелась неторопливо наша лагерная жизнь. Пищу мы получали один раз - в двенадцать часов дня. Съешь баланду и пайку хлеба, проверят тебя и убирайся в свой «шалаш». Больше делать нечего.

Недели через две нас стали партиями угонять из этого лагеря в глубь Германии. В одну из таких партий попала и наша сотня.

Рано утром после поверки роздали нам по пайке хлеба, выстроили и вывели из лагеря. Снова длинная колонна пленных растянулась по шоссейной дороге.

Примерно через час мы подошли к железнодорожной станции. Здесь на путях стоял эшелон. Прямо перед вагонами нам дали по кружке горячего чаю на дорогу, втолкнули в товарные вагоны и задвинули двери. Поезд стоял еще долго, но двери вагонов держали запертыми, и нас никуда не выпускали.

В вагоне теснота. Всем не хватает места на нарах. Эти места берутся с боем самыми сильными. Остальные стоят, крепко прижатые друг к другу. Толкотня, ругань. [48]

Вдруг, перекрывая шум, раздался в вагоне громкий голос:

- Так дело не пойдет. Сидеть должны больные и слабые.

К нарам протискивался высокий плотный человек в командирской фуражке, в гимнастерке с разорванным воротом. На него заворчали, но он уже сгонял усевшихся на нарах пленных.

- Остальные будут стоять, по очереди прислоняясь к стенкам вагона. Так всем будет лучше.

Как- то само собой получилось, что все подчинились его властному голосу.

Через несколько минут в вагоне устанавливается относительный порядок.

Те, кто стоит около окошечек, затянутых колючей проволокой, видят суетливую жизнь маленькой польской станции. Поспешно снуют женщины с озабоченными, тоскливыми глазами. Мужчин в гражданском совсем не видно. То тут, то там появляются зеленые мундиры немецких солдат и офицеров. Твердым шагом они ступают по перрону, по пристанционным путям. Изредка появляются солдаты в черных мундирах. Мы уже знаем, что это войска СС. Женщины стараются незаметно проскочить мимо них, солдаты и даже офицеры почтительно сторонятся.

Наконец раздался пронзительный гудок паровоза, поезд тронулся. Он повез нас в сторону заходящего солнца. Три раза дневной свет, проникающий к нам через оконца и щели старого рассохшегося вагона, сменялся полной темнотой. Нам казалось, что мы объехали уже всю Германию. За это время ни разу не открывались двери. В вагоне стояло нестерпимое зловоние от дыхания нескольких десятков людей, которые к тому же естественные надобности отправляли прямо здесь же, на полу.

Как ни тесно было в вагоне, товарищи и знакомые отыскивали друг друга и держались группами. Под перестук колес велись разговоры. Один из бойцов в уголке рассказывает другим, как его часть дралась на границе до последнего патрона, что от его роты осталось только трое раненых бойцов.

- Мы отходили по горящей земле, - слышу я от другого. - Колхозники подожгли пшеницу. Огненный [49] вал катился перед нами. Мы ступаем, а из-под сапогов вырываются огненные змейки. Сейчас, говорят, будет город П. Приходим, а городишка-то и нет. Зола теплая, только обгорелые деревья протягивают к нам обугленные ветки.

Я вижу, как сами собой сжимаются его кулаки и играют желваки под острыми скулами.

Паек, выданный на три дня, давно съеден. Молоденький парнишка, с отросшей белесой косичкой на шее, шепчет соседу:

- У меня вот мать хлеб пекла - разломишь, а от него дух такой вкусный по всей избе пойдет! А он теплый, и корочки хрустят. И есть не хочешь, а все-таки попробуешь.

Мне кажется, что запах ржаного, только что вынутого из печи хлеба распространяется по вагону, и рот мой наполняется слюной. Когда нас привезут? Хоть бы ломтик лагерного хлеба! Его можно есть долго, откусывая по крохотному кусочку и тщательно высасывая.