Родина - [24]

Но и сюда, в эту глухомань, доходят иногда неясные отзвуки иной человеческой жизни.

Однажды на рассвете мы услышали на Черном озере жалобное пенье пастушеского рожка. До тех пор в этих местах мы слышали только свист птиц и плеск рыбы, шум леса и волн и свои собственные человеческие голоса. Рожок пел в лесах очень далеко – очевидно, пастух звал заблудившуюся корову. Мелодия рожка показалась знакомой. Мы узнали в ней песню пастушеского рожка из «Евгения Онегина». Она затихала где-то за краем лесов, временами ее уже заглушал шелест осиновых листьев: осины шелестят и трепещут даже в безветрие.

Чайковский вторгся в глухие лесные дебри, по его тотчас же вытеснили мысли о Пушкине. Когда входишь в самую сердцевину нашей жизни, то внезапно узнаешь, что Пушкин сказал почти все; что о нем нельзя забыть, как нельзя днем не видеть солнца.

Куда бы меня ни забрасывала судьба: и в горы Кавказа, и на берега Черного моря, и под слюдяное небо Онежского озера, и в сосновые боры Мещорского края, – всюду в памяти возникали звенящие строфы простых и точных пушкинских стихов.

Здесь, в глуши, следуя совету Пушкина, я «старался наблюдать различные приметы» и был, как всегда, поражен верностью пушкинских строф.

Особенно осень была полна Пушкиным. «Роняет лес багряный свой убор, сребрит мороз увянувшее поле» – даже эти две строки передали осень с точностью необыкновенной и с неизъяснимой прелестью подлинной живой поэзии.

Последняя строка звенела, как звенят под ногой ломкие, покрытые первым инеем стебли некошеной травы. «Сребрит мороз увянувшее поле…»

Трава и ветер

Луга за Солотчей в сумерки похожи на море. Как в море, садится солнце в обширные пространства трав и тусклыми маяками горят на горизонте сигнальные огни на берегах Оки. Так же как в море, над лугами дуют широкие ветры, и высокое небо опрокинулось бледной зеленеющей чашей.

Луга – это небо, ветер, шелест трав, крики ястребов и нагромождения грозовых туч на головокружительной высоте над землей.

Только в лугах можно увидеть, как торжественно и зловеще накапливаются грозы, увидеть их рожденье, слоистость розовых, лиловых, ослепительно-белых и желтых молний и услышать гром, сотрясающий самые недра земли.

Только в лугах можно почувствовать, как иногда упруг и даже тверд ветер, и увидеть на закате, как низкое солнце просвечивает через венчики гвоздик пурпурным огнем. Кусты шиповника пылают оранжевыми каплями терпких сухих плодов, и едкая роса блестит в густой траве и брызжет на руки.

В сумерки в лугах протяжно и ласково голосят бабы, скликая заблудившихся телят.

– Тялуш! Марусь! Тялуш! – кричат бабы, и, перекликаясь с бабами, в траве отзываются перепелки.

Скворцы трескучими стаями носятся над скошенной травой, и орланы-белохвосты часами парят над луговыми озерами, выслеживая водяных крыс и глупых уклеек.

В лугах теряется заросшая кугой и кувшинкой Старица – древнее русло Оки – и прячется много луговых озер и протоков. Из озер самое глубокое – Промоина, а из протоков самый широкий и многоводный – Прорва.

Каждый раз, когда я попадаю на Прорву или Старицу, я жалею о том, что я не натуралист и ботаник. Часами можно лежать в густых прибрежных зарослях на Прорве и рассматривать неслыханное разнообразие трав, цветов и кустарников. Там растут чертополох с колючими цветами величиной в кулак и грибы-дождевики, огромные, как тыквы. Вьюнок заплетает чаши серебристых ив, полощущих в глубокой и тихой воде свои ветки. Мальки прячутся в гуще затопленных ивовых листьев. Плакун-трава стоит высокими красными островами над путаницей ржавых корней, сползающих в воду и заросших черно-зеленой ноздреватой губкой-бодягой.

Прорва – царство ив с выжженными молнией стволами. Во время ветра берега Прорвы тонут в серебристом, свинцовом блеске: то сверкает под солнцем изнанка ивовых листьев, как бы сбрызнутая серой росой. Старые ивы подымают над этим шумящим живым серебром тяжелые кущи черной листвы и роняют с нее в траву зеленых гусениц с оранжевыми пятнами на теле. Шиповник цветет в непролазных зарослях, от него тянет едва уловимым дыханием роз. Зонтичные травы теснятся по крутоярам, и повилика, ромашка и цикорий прорываются сквозь цепкие сети ежевики.

Стволы ив изогнуты столетними ветрами, завязаны в узлы и высушены солнцем. Они низко нависают над омутами и зарослями хвоща и стрелолистника. В засохших лишаях на ивовой коре живут тысячи красных божьих коровок. Они падают при каждом порыве ветра на листья кувшинок в темную воду, где тихо ходят стаи голубых го-ловлей.

А ночью на Прорве особенно темно от ив, звезды не могут прорваться сквозь их густую листву, и только на далеком берегу, за озером Хотец, дымят костры – там мальчики стерегут лошадей, согнанных в ночное. Среди ночи над лесами разгорается мутный, тяжелый пожар: подымается луна, и ее багровый свет обнаруживает на небе гряды редких и неподвижных облаков.

Тишина стоит под шатрами ив – не слышно даже плеска воды о прибрежные корни, – тишина такая глубокая, что первая капля дождя, если он начинается ночью, бьет о полотнище палатки, как отвесный камень.

Изредка где-то в гуще ночи прокричит на Оке пароход, и если долго прислушиваться, то можно услышать тяжелый плеск пароходных колее.