Родина - [50]

— Пожалуй, не поможет. Я сказала ей немало резких слов, но она считает, что права.

— Сказать по правде, теша моя пренесносная баба, недаром моя старушка ее всегда ругает. Она и портит мне Верушку. Как же быть теперь?

— Артем, вы же старый комсомолец, попробуйте поговорить с нашим комсомольским бюро, пусть оно рассмотрит поступок Веры. Но, может быть, она и вас послушает?

— Чего там — послушает! — рассудила Наталья Андреевна, когда Таня повесила трубку. — Уж если с первых дней жена мужа подводит, без совета с ним поступает, согласной жизни не будет. Уж не пошла ли дочка в маменьку? Аносиха с молодости взбалмошная, с придурью. Недаром бабушка Таисья Сбоева не хотела с Аносихой родниться, чуяло ее сердце.

Таня дальше не слушала. Забота, которая угнетала ее самое, отодвинула в сторону мысли о всяких «штучках» взбалмошной Веры Аносовой.

В тишине конструкторского бюро она заставляла себя думать о технологических расчетах, но стоило ей повернуть ключ в двери своей комнаты, как воспоминания о Сергее полностью овладевали ею.

Она писала ему каждый день, рассказывала о своих думах, о тоске по нем, обо всех интересных событиях, о книгах, которые она прочла, о кинофильмах, о лыжах. Однажды, вспомнилось ей, Сергей сказал, что фронтовику даже интересно, «какая дома погода», — и Таня писала ему и о погоде. Она верила, что ее письмо непременно найдет Сергея, что ее слово встретится с ответной мыслью о ней.

Таня села за стол и задумалась: стоит ли писать Сергею о возмутительном поведении Веры? Голос матери обрадованно сказал за дверью:

— Тебе письмо, Танюша.

Написанное химическим карандашом на блокнотной (Таниной покупки) клетчатой бумаге, письмо, казалось, принесло с собой полутьму и тесноту фронтового блиндажа: строки то катились вниз, то сливались одна с другой, кое-где острие карандаша прорвало бумагу, будто Сергей торопился, боясь, что его прервут.

«…Наш танковый взвод прикрывал перегруппировку одной нашей части, и мы довольно долго сдерживали атаки врага. Немцев было впятеро больше, но во что бы то ни стало надо было их уничтожить. Обстановка создалась очень серьезная, Танюша! Сначала они лезли с левого фланга. Мы подпускали их на близкое расстояние и палили в упор! Четыре фашиста загорелись. Тогда они навалились с обоих флангов, развили огромную скорость, но, представь себе, Танечка, они никак не ждали, что в перелесках, за елочками, с обеих сторон мы поставили несколько запасных танков и они хладнокровно выжидали и ничем себя не обнаруживали. Стояли себе наши тихо, как мыши, и прицеливались. Мы подбили три танка, подожгли еще один, и тогда немцы стали расползаться по кромке леса, надеясь взять нас в клещи. Тут-то и настиг их прицельный огонь наших запасников! Эх, милая моя Танюшенька, нет для глаза танкиста приятнее такой вот картины: по обе стороны черными факелами пылают фашистские танки, солдатня и офицерье пытаются вылезть наружу, а мы их берем на мушку. В середине же мечутся два еще живых танка. Один развернулся было прямо на меня, я подпустил его поближе и хватил его по-нашему, по-уральски, так хватил, что у него башню своротило и гусеницу разбило в клочья. А с другим танком справился товарищ мой, Николай Квашин, сибиряк (помнишь, я тебе о нем рассказывал), замечательный мастер танкового боя из него формируется. В общем, за все это время мы сожгли и уничтожили десять танков. Ничего, воюем, Танюша!

Много книг будет написано о русском мужестве в эту войну! Таких больших писем, как это, скоро от меня не жди: сегодня мы с Квашиным после работки отлеживаемся, вроде как в доме отдыха.

Два письма твои прилетели ко мне за час до получения приказа об операции, только что мной описанной. Я прочел эти два бесценных письма. А когда мой танк вынесся на открытое поле, я видел прямо перед собой синие твои глазыньки, родная моя! И словно ты вела меня, и смелость такую вдохнули в меня слова твои. Милая, радость моя, если бы ты могла представить себе, как много значит твоя любовь для меня!»

Прошло несколько дней. Таня засиделась долго за письмом Сергею.

«…Словом, наше комсомольское бюро сразу взялось за это позорное дело. Вызвали сегодня и меня. На Артема, знаешь, больно было смотреть: он никак не ожидал от Верки такого подлого легкомыслия и страдал ужасно. Вела она себя дерзко, поведение свое совсем не считала плохим, а твердила одно: «А если война еще два-три года продлится, так никому и жить нельзя?» — и т. д. При этом она целую саморекламу развела, что на капитальном ремонте пресса она работала честно, изо всех сил, и что вообще «хватит с нее». Она была возмущена, что я, ее школьная подруга, выступаю против нее, а когда я назвала ее поступок предательством, Верка крикнула мне: «Ладно тебе из себя святую строить! Ты по знакомству на чистенькую работку устроилась, в конструкторское бюро, а я в цех пошла, в машинном масле ходила!..» — и т. д. Меня это мало тронуло, но мысль, не выбрала ли я себе слишком легкую работу, вдруг поразила меня… Ты ведь помнишь, Сережа, что в конструкторское бюро я попала случайно? И на чертежницу я после школы стала учиться случайно; взяла первую попавшуюся специальность. Я тогда еще всерьез не думала о жизни, а только воображала, что думаю.