Родина - [41]

— Все равно сдаст, проклятая орясина!

У Артема было сильно развито, как он сам говорил, «чувство машины». Недаром на заводе его прозвали «главным машинным хирургом». Ему были известны до мельчайшей детали все станки и агрегаты завода, с его «диагнозом» обычно не спорили.

Утром, войдя в прессовый цех, Михаил Васильевич с облегчением услышал тяжелое уханье медного великана. На площадке, откуда спускалась лестница в подземное хозяйство пресса, директор увидел Артема.

— Ну, как дела? — спросил Пермяков, кивая на огромную, на медных столбах, арку пресса.

— Да ничего, — неохотно протянул Артем, вытирая жирные от масел руки. — Как хотите, Михаил Васильевич, но чует мое сердце, что без капитального ремонта не обойдемся.

— Не пугай, Артем Иваныч! — угрюмо пошутил Михаил Васильевич. — Сам понимаешь, такой ремонт сейчас прямо бедствие.

— Знаю, да ведь с ним, дьяволом, иначе настоящей жизни никак не выйдет!

За обедом Михаил Васильевич сидел такой озабоченный, что Варвара Сергеевна не посмела спросить его, куда же он советует ей направиться «помогать общему делу». Еще утром седьмого ноября она объявила ему свое решение. Он спросил только:

— А тебе не трудно ли будет? Годы ведь!

Она ответила:

— Ты меня пока старухой не считаешь. — Потом, подумав, прибавила с понимающей улыбкой: — А без обеда, не беспокойся, сидеть не будешь, — уж я исхитрюсь.

Он усмехнулся:

— Да уж если на то пошло, я и обедать-то прихожу для того, чтобы тебе не скучно было.

Так, с шуткой, они и поговорили на первый раз. Но вот прошла неделя, а дело вперед не двинулось.

Под вечер, встретясь в коридоре с Пластуновым, она решила обратиться к нему. Пластунов с удовольствием выпил у нее два стакана чаю с шанежками, все внимательно выслушал, а кое-что даже записал, и наконец, посверкивая круглыми глазками, сказал:

— Мое мнение — быть вам предводительницей, Варвара Сергеевна. Нет, нет, я без шуток. Все за это: ваш жизненный опыт, характер, уважение к вам людей.

— Что вы, какая же я предводительница? Да разве я подойду?

— Прекрасно подойдете. Видите ли, здесь, в Лесогорске, еще многие молодые женщины и девушки по старинке мирно посиживают дома. Сделаем-ка мы вас председательницей комиссии по призыву на завод жен и дочерей наших рабочих и инженеров.

— Батюшки, да ведь это заседать надо!

— Обойдемся и без заседаний. Для чего у вас в квартире телефон? С кем бы вы из ваших подруг могли побеседовать по телефону, как с будущей вашей помощницей?

— Да что ж, ближе всех мне Наталья Андреевна Лосева.

— Вот вас уже и двое. Начинайте действовать, а мы с Михаилом Васильевичем вам поможем.

— Разве он уже говорил с вами?

— О вашем решении? Да, уже несколько дней назад советовался, спрашивал.

Увидев перед собой исписанный рукой Пластунова лист блокнота, Варвара Сергеевна удивленно спросила:

— А это что, Дмитрий Никитич?

— Ваши слова, которые я сейчас записал. Очень понравилось мне, как вы сказали о совести человека в дни войны… Вот и эта мысль тоже верна: «Душой-то, — говорите вы, — мало еще пережить, и слеза недорого стоит, если руки только в домашнем тепле работают…» Да и вообще в ваших высказываниях есть ряд очень своевременных мыслей… и получится из этого хорошее письмо.

— Письмо?

— Ваше письмо — жены крупного хозяйственника и матери трех фронтовиков — ко всем женским резервам Лесогорского поселка. Посоветуйтесь с вашей подружкой, с Натальей Андреевной… и у нее, конечно, ведь найдется что добавить к этому письму. А письмо мы поместим в нашей многотиражке…

— Господи, вот уж не думала, что из моих слов… Поймали вы меня, словно птицу, Дмитрий Никитич!

— Это сама жизнь ловит, все больше людей требует, дорогая Варвара Сергеевна.

Утром Варвара Сергеевна прочла в многотиражке письмо-обращение, подписанное ею и Натальей Андреевной Лосевой, Будто не узнавая, разглядывала она два снимка — свой и старой подружки.

«Ну и ну!» — бормотала она, все еще вчитываясь в строчки письма, и ей казалось, что вся ее жизнь, которую знали только близкие ей люди, теперь, словно быстро поднявшаяся среди кустов береза, стояла на виду у всего света.

Варвара Сергеевна взяла трубку и позвонила Наталье Андреевне:

— Ну, Наталья, читала?

— Ой, читала! Смотрю и глазам не верю: неужто это мы с тобой сочинили? Чудно!.. А скоро тебе звонить начнут.

— А тебе звонили?

— Первой Липатова Мария вдруг забеспокоилась, двоюродная моя племянница: «Как, тетя, вас понимать, — выходит, по-вашему, я плохо делаю, что мужу своему создаю уютный отдых?»

— Задело ее, значит, наше с тобой письмо?

— Похоже. «Тебе, — отвечаю, — всего двадцать восемь лет, а забот у тебя только муж да сибирская кошка. Как твоя совесть себя чувствует после такого моего замечания?» Потом Егошина звонила. У ней ведь дочка ныне только-только школу кончила, еще дома красуется. Этой вроде неловко. «К кому, — спрашивает, — обратиться насчет специальности, что выбрать? Дочка, — говорит, — по физике отличница была».

Наталья Андреевна вдруг расхохоталась:

— Звонила потом Аносова… ох, не могу!

— Ну?

— Эта ругательно себя вела. «Вы что, — кричит, — обе на старости лет в чужие дела вмешиваться вздумали? Да какая, — кричит, — вас муха укусила, оглашенные вы бабы, чтобы мою Верочку смущать?»