Робким мечтам здесь не место - [2]

Наш отец говорил: «Подсчитайте свои мечты и сравните их с количеством достижений. Если у вас больше мечтаний, чем достижений, значит, вы еще молоды». Он написал эту книгу в последний год жизни как подарок следующему поколению, молодым годами и сердцем. Он хотел передать проверенный временем ящик с инструментами, чтобы все мы могли учиться на его опыте и продолжить работу по созданию лучшего будущего. В соответствии с его пожеланиями мы с радостью делимся этим с вами.

Цвия, Йони и Хеми

Глава 1. Призвание

Мне было одиннадцать, когда я впервые увидел то удаленное место в окружении деревьев. Простой дом принадлежал тете и дяде, они построили его своими руками, поселившись на земле Израиля. Шел 1934 год, там жили всего несколько сотен тысяч евреев; дороги были грунтовыми, земля по большей части невозделанной. Когда мы приблизились, я понял, что никогда еще не видел таких деревьев: это были недавно посаженные апельсиновые рощи. Мы с младшим братом Гиги (Гершоном) бросились к ним, носились взад и вперед по идеальным рядам, где каждое дерево несло более ста округлых ярких плодов. Еще не опавшие местами белые цветы наполняли воздух чарующим ароматом.

В своем воображении я внезапно вернулся в ту маленькую еврейскую деревню (обратно в штетл – местечко, как его называли) в тот момент, когда впервые увидел апельсин, и в то место, которое теперь так далеко.

Наш штетл был известен как Вишнево[2]. Он находился недалеко от границы между Польшей и Россией, окруженный лесами, где словно царила вечная зима. Нередко неделями сквозь тонкие березы хлестали жестокие, холодные ветра, безжалостно терзавшие торговцев на рынке и покупателей. Даже летом мы, кажется, редко видели солнце. И все же, несмотря на холод и изоляцию, в штетле было тепло и уютно, здесь процветала культура доброты и общности. Но мы не принадлежали месту, мы обретали опору друг в друге.

Мы вели простую жизнь: в местечке было всего три улицы, обрамленные простыми деревянными домами. Там не было водопровода и электричества. Но в трех милях от нас находился железнодорожный вокзал, его пассажиры и грузы передавали нам образ – и вкус – мира за пределами леса.

Я до сих пор помню то потрясение, тот первый апельсин. Родители взяли меня с собой в дом своих друзей, где уже собралась большая группа гостей. Прибыл молодой человек, недавно возвратившийся из земли Израиля, он заворожил всех невероятными историями о далекой стране. Он говорил о бесконечном солнце и экзотической культуре, о пустынных землях и плодоносящих деревьях, о суровых загорелых евреях, которые трудились над преображением твердой земли и сражались за нее. Закончив рассказ, он повернулся к коробке, стоявшей за его спиной, и поднял ее, чтобы все собравшиеся увидели содержимое. По комнате пронесся громкий вздох. В его жесте было нечто церемониальное, торжественное, как будто он уже много раз делал это прежде. Один за другим каждый из гостей брал из коробки маленький пакет, аккуратно разворачивал пергаментную обертку и смотрел на спелый апельсин из Яффы[3], сорванный с далекого дерева. Когда подошла моя очередь, я медлил, опасаясь сделать что-то не так. Я поднес апельсин к носу, впервые вдыхая цитрусовый запах. Плод был необычайным – по цвету, по аромату, по вкусу, – настолько потусторонним, насколько мог представить себе мальчик из местечка. Он был чем-то намного большим, чем просто фрукт; он был символом моих надежд и устремлений.

Моя семья жила в тех краях уже несколько поколений. И действительно, сотни лет тот район евреи называли своим домом. Но, несмотря на простую красоту, ни один из моих родителей не считал жизнь в Вишнево чем-то устоявшимся. Они рассматривали штетл скорее как промежуточную станцию, одну из многих остановок на тысячелетней дороге обратно – на нашу истинную родину. Земля Израиля была не просто мечтой моих родителей; она была вдохновляющей целью для многих наших знакомых. Кажется, на каждом собрании разговор заходил о переезде в Сион, о том, чтобы оставить местечко, которое мы любили, присоединиться к первопроходцам, которые уже осваивали ту нашу землю. Мы часто говорили о Теодоре Герцле[4], основателе сионистского движения, который утверждал, что будущее еврейского народа зависит от существования еврейского государства, связанного не только с религией, но и с языком и национальностью. «Пусть нам дадут суверенитет над [известным пространством] земной поверхности, достаточным для нужд нашего народа. И тогда уже мы сделаем все остальное».

Мечта Герцля стала моей собственной. Я воспринимал свою семью как людей благополучных, но живущих в изгнании. Мы говорили на иврите, думали на иврите и с нетерпением читали новости, приходившие из Подмандатной Палестины[5] – контролируемой Великобританией территории, в которую входила и наша древняя родина. Мы были охвачены коллективным стремлением – желанием вернуться туда, и эта тяга становилась все сильнее. Временами мне казалось, что я нахожусь в чистилище между далеким прошлым и неизбежным будущим. Чем ближе к нему мы подходили, тем невыносимее становилась задержка в пути.