Робинзонада Яшки Страмболя - [6]
И тут-то я опять оказался на ее деревянной спине. Усталый Яшка приволок мешок, в котором от частых падений все перемешалось. Слышно, как о дно кастрюльки звякали ложки и нож. Яшка тяжело дышал. Он пнул кобылу в ляжку и дернул за узду. Я поддал ей пятками в бока. Экспедиция продолжалась.
Яшка то отставал, то уходил далеко вперед, потому что Маша то вдруг прибавляла шагу, то плелась, как на похоронах. Я сполз на землю, стащил за собой мешок. Мне опротивело придерживать этот мешок, вихлять и подпрыгивать на Машкином гофрированном хребте.
Когда Яшка сел вместо меня и наподдал пятками Маше бока, она сбросила его и потрусила, вихляя задом, в дальние талы по ответвлению от нашей дороги.
— Машенька! Скотина! Чтоб ты сдохла! Иди сюда! — кричал он.
После наших попыток проучить кобылу и оседлать ее она снова удрала в талы. Стемнело. Пустившись вслед за самодуристой кобылой, мы перебирались через влажную травянистую ложбину.
И тут я споткнулся, упал и скатился на дно выбоины, которую, должно быть, вырыла весенняя вода. Левая нога оказалась подо мной, за ступню меня словно рванули. На лбу выступила испарина.
Когда я прихромал на Яшкин голос, он растерянно пробормотал:
— Эта старая дуреха потеряла мешок… Ты что?
— Так… споткнулся.
Мешок мы нашли в лохматом кусте.
Высыпали звезды. Я молча взял кобылу за повод и поковылял вслед за Яшкой. Мы вышли к дороге. Яшка, хотя он и натер ногу, порывался идти дальше всю ночь, «несмотря ни на что». Я еле уговорил его передохнуть.
Яшка разжег костер, чтобы сварить суп. Я свернулся калачиком и сунул нос в воротник телогрейки. Где-то рядом, в темноте, за кустом хрустела травой кобыла. Яшка привязал ее веревкой к своей ноге.
Утро было зябкое, прозрачное и росистое. Мы лязгали зубами и, полосатые от холода, пытались поехидничать друг над другом.
Выбрались мы на дорогу по высокой траве. Наши штаны почернели от росы. Компасом пользоваться было незачем: до города было рукой подать. Проклятая кобыла! Когда я взобрался Маше на спину, городок виднелся кучкой белых домиков. Посередине каланча, похожая на шахматную туру.
— От нашего дома до каланчи два квартала, — сказал Яшка, будто я сам этого не знал. — Все еще спят…
Солнце из багрового, негреющего становилось желтым и горячим. Синеющие кусты тальника посветлели, ожили и вдруг заискрились, стали золотисто-зеленые.
Яшка часто отставал — переобувался и щупал свои мозоли. На кобыле ехали попеременно, как и вчера: полкилометра Яшка, полкилометра я. Считали по телеграфным столбам.
— Десять столбов! — кричал Яшка.
Я натягивал узду:
— Тпру-у!
Разозлясь на Машины капризы, я вздул ее веревкой. Теперь она опасливо косилась, когда я принимался на нее орать. Орал я изо всех сил, поэтому к полудню вконец осип.
Затем мы волокли кобылу к ближним тальникам, заводили ее в кусты погуще, и я подсаживал Яшку. В нашей войне с кобылой кусты были нейтральной территорией: взобраться себе на спину Маша позволяла только в густых кустах. Боялась она кустов, что ли, только стояла там смирно.
Я выводил лошадь с Яшкой и мешком на спине к дороге и хромал позади, потому что нога болеть не перестала. Я гримасничал от боли, а Яшке это было видеть незачем.
Мы решили идти прямо на север. Пусть пойдем по бездорожью, зато сократим путь.
…Жара степная — душная и густая. Хоть бы ветерок! Хоть бы в тень присесть! Речка крадется где-то там, у отрогов. Вокруг ни кустика. А впереди, ох, как много шагов!
Проклятая нога! От нее ломит в спине и гудит голова.
Подошли к Кара-Бутаку, брошенной скважине. Скважина оказалась пустой.
Жутковато. Мы послонялись по выбитой, черной от впитавшегося мазута площадке, постучали по бетону еще не затянувшегося песком колодца. Начали осыпаться края котлована, в который сливали негодный глинистый раствор; по его звонкому, в струпьях, дну ползли черные трещины.
Невдалеке вылез из норы суслик, встал столбиком, поглядел на нас, не спеша отбежал и сел на край цементированной стенки отстойника. Я схватил комок глины и с непонятной мне яростью швырнул в зверька, затем, поморщившись от боли, надел рюкзак. Яшка погрузил на кобылу мешок… Мы торопливо уходили прочь. Страшно — земля, брошенная людьми.
От жары я сомлел. Слегка тошнило. Пить уже не хочется… Полежать бы. Но я приказывал себе: «Шагай, Димка, шагай!..» Перед глазами качаются мосластые ноги кобылы и ее пыльный хвост. Степь покачивается, зыбкая, желтая…
Шагай, Димка, шагай… Тебе еще далеко шагать!
«Ты вырастешь и уйдешь в дальние маршруты… по пескам пустынь, по буранной тундре. Тебе надо стать сильным! Тебе много понадобится воли и настойчивости, сын!» — так говорил мне отец.
Шагай, Димка, шагай… Болит нога? Ничего, Димка… Заживет…
Степь растекается в зыбком мареве. Качается горизонт, Яшкина спина, ноги кобылы. Разомлевший Яшка забыл, что костлявую лошадиную спину пора уступить мне. Я не напоминаю. Яшка оборачивается, сонно подсчитывает:
— Идем часов десять… Если по три с половиной километра в час… Тридцать пять километров прошли. А?
Я согласно мотаю головой. Степь источает горячий, дурманистый от нагретого разнотравья воздух. Горячий пот щиплет лицо, шею, спину, сбегает струйками в глаза, слипаются мокрые ресницы. В глазах — резь от солнца.
