Робин Гуд против шерифа - [43]

— А что их так радует? — тихо спросил король, глядя на ликующую внизу толпу.

— Так ведь дождь кончился, Ваше величество.

— И что с того?

— Никто больше не плачет.

Тогда король еще плохо понимал, что он сделал для крестьян. Со временем Реджинальд попытается объяснить ему, но наша история об этом умолчит. События наступившего утра были настолько радостными, что, наверное, еще спустя год, а может два, никому и в голову не приходило огорчаться по пустякам.

Торстведт обнял наконец своего потерявшегося сына после того, как небольшая процессия, состоявшая из короля Джона, Робина, Раски и Мэйбл с малышом, торжественно вышла на площадь в сопровождении оставшихся при Робине героев. И крестьяне, и солдаты еще больше возликовали, расступаясь перед идущими и приветствуя — кто короля английского, а кто — короля лесных разбойников. Различить голоса в этот момент было едва ли возможно.

Но один голос Робин не мог не узнать в общем хоре. Сердце Робина уже давно сжималось от глубокой и тупой боли. Сражался ли он в Западной башне или шел по темным коридорам, или участвовал в недавних переговорах — он не мог забыть об оставшемся в доме плотника Джохана друге, о верном сарацине, который пошел за ним из Лондона в самое ноттингемское пекло.

— Робин! Эй, друг! Я вижу, ты в замечательной компании! — воскликнул Саланка, не сумевший усидеть дома, когда начался шум, вызванный вхождением в город крестьянского войска.

Саланка, несмотря на то, что был ослаблен ранением, едва не перекрикивал собравшуюся на площади толпу. Робин, увидав наконец находившегося невдалеке от торжественной процессии сарацина, протолкался через толпу восторженных крестьян и, горячо обнявшись с другом, предложил ему присоединиться к процессии. Ирландец Гэкхем, из-за ранений не мог уже и на ногах стоять, просто-таки заревел от восторга, впервые за долгое время увидав старого товарища сарацина:

— И ты, карфагенянин, явился сюда по мою шкуру?! Гей-гоп! У меня родился сын, я самый счастливый человек на свете! — Счастливый папаша, едва не теряя сознание, потрясал в воздухе здоровой рукой.

— Так это твой малыш? Ну и голосина же у него! — обрадованно сказал Саланка, не ведая о том, какую сложную задачу младенец задал королю английскому своим продолжительным молчанием. — Сразу видно, будет большим человеком. Купцом.

— Браконьером, — отозвался Гэкхем, и сам промышлявший этим нелегким ремеслом.

— Он будет знатным плотником, смотрите, какие у него руки. Золотые! — вмешался Джохан. Он оставил Саланку и присоединился к штурмовавшему город войску, а теперь снова вернулся к доверенному его стараниям раненому. Хотя у Джохана были на лице следы свежих ссадин, а кое-где — запекшейся крови, он, как и все вокруг, был вне себя от счастья.

— Ребенок будет человеком, — сказал свое веское слово король Джон, подводя черту разгоравшемуся было спору.

Сегодня был его день. Сегодня, несмотря на то, что едва не половина замка была разрушена, а хитрющее мероприятие по поводу пополнения дырявой казны оставалось под большим вопросом, король мог себе сказать, что он поступил сегодня истинно по-королевски.

Поздним вечером, когда в городе по случаю королевской милости еще не прекратились гуляния, в тихом прокопченном кабачке за кружками доброго хмельного эля сидели два таинственных путника. Одеты они были в обычные серые дорожные плащи с капюшонами. Скрывавшиеся под плащами более богатые одежды указывали на знатность их происхождения.

Один из них — тот, что постарше, — обладал начинавшей уже седеть иссиня-черной густой шевелюрой и такой же жесткой курчавой бородой… В его резко очерченных миндалевидной формы глазах светился острый ум внимательного, но хладнокровного человека. Это был Сулейман Абу-Аккыр, посланник Оманского халифата в Англии. Вторым путником был Шеклберг, норманн, тот самый, который подсказал Робину, чьим сыном являлся попавший к нему в плен светловолосый скандинав-наемник.

Во время исторического появления короля Джона на балконе они, никем не узнанные, через снесенные бурным людским потоком городские ворота уже проникли внутрь Ноттингема. Пребывая в полном недоумении от вида догоравшей Западной башни, столь контрастировавшего с начавшимся на площади праздником, они оставались чуть в стороне, стараясь не попадаться на глаза ни шерифу Реджинальду, ни Торстведту, ни самому королю. Посланник, не на шутку расстроенный, собирался уже повернуть коня и покинуть город ко всем чертям. Но норманн удержал его, предложив подождать, пока все утрясется, где-нибудь подальше от любопытных глаз.

— Я только одного не могу понять, — говорил, подняв глаза на норманна, чернобородый посланник, — какого черта им вначале понадобилось разрушить пол-Ноттингема?

— Да ведь без этого никак не получается, — ответил норманн, с аппетитом уплетая выросшую на здешних саксонских подворьях курочку. — Время от времени этим мужикам необходимы встряски.

— Нет, я говорю о короле. Какого черта он не наказал виновных в разбое?

— А виновных нет, — лукаво улыбаясь, отвечал норманн с набитым ртом.

— То есть как это нет? В любом халифате вашему хваленому Робину давно бы уже отрубили голову или, в крайнем случае, отравили бы, подсыпав яду в вино прямо за обеденным столом у самого халифа…