Ритуалы - [2]

Время — штука своеобразная: когда оглядываешься назад, оно видится компактной массой, неделимым монолитом, блюдом с единственным запахом и единственным вкусом. Инни, хорошо знакомый с ходовыми клише современных поэтов, любил в те дни говорить о себе как о «дыре», как об отсутствующем, несуществующем. Не в пример поэтам, он не имел в виду ничего серьезного, для него это был просто социальный комментарий к факту, что он умел водить компанию с очень и очень разными людьми. Дыра, хамелеон, пустой сосуд, который можно наполнить поступками и речами, — ему это было безразлично, а возможностей для мимикрии Амстердам предлагал сколько угодно. «Ты не живешь,

— сказал ему однажды друг писатель, — ты идешь на поводу», и Инни воспринял это как комплимент. Он считал, что одинаково хорошо играет свою роль и в заурядном кафе, и на собрании акционеров. Только прическа и одежда порой создавали сложности, но как раз в те годы весь Амстердам охамелеонился, бесклассовость общества провозгласили прежде всего в одежде, и более не имело значения, когда, кто и как был одет, — и для Инни настала счастливейшая пора, если позволительно говорить о чем-то таком в его жизни.

Другое дело Зита. Неисчерпаемые намибийские резервы и те в конце концов иссякают. У некоторых женщин столько преданности, что от верной катастрофы их может спасти только измена, одна-единственная. Пожалуй, Инни сумел бы догадаться об этом, но когда-то, в недрах неделимой массы невозвратного времени, он перестал обращать на Зиту внимание и, что еще хуже, при всех предзнаменованиях и тенях, медленно ее забывая, спал с нею все чаще, так что Зита медленно, но верно отбирала свою любовь у этого все более чужого мужчины, который, возбуждая ее, лаская, целуя, доводя до вершины блаженства, иной раз целыми днями ее же не замечал. Так Инни и Зита стали поистине машинами сладострастия, любо-дорого глядеть — украшения города, сказочные фигуры на вечеринках Хаффи Кейзер и Дика Холтхауса. Когда Зита бывала одна, ей иной раз хотелось постоять у витрины с детской одеждой. И тогда она вздрагивала от затаенной жажды мести, большей частью, когда Инни — видеть это мог лишь воображаемый исполинский компьютер, который регистрирует все и вся, — где-нибудь в жалкой комнатушке одной из европейских столиц развлекался со шлюхой или соплюшкой в джинсах либо по-крупному проигрывал за игорным столом, шесть раз кряду поднимая ставки. На осторожные маневры южанина, которого привлекало мстительное выражение белого, окаймленного рыжими волосами женского лица в зеркальной витрине детского магазина, Зита не обращала внимания. Ее время еще не пришло.

Это был Амстердам еще до бунтарей шестидесятых, до засилья поп-музыки, до бесконечной летней жары, хотя тут и там в магическом полукружье уже зрело беспокойство. Казалось, Индонезия давным-давно сползла куда-то на последние страницы отечественной истории, которые потом придется писать заново, и совсем по-другому. По линейке была надвое разделена Корея, и разделило ее то, что иные называют неизбежностью исторического развития, и кое-кто уже понимал, что семя Вьетнама брошено в землю. Рыба начала гибнуть от таких вещей, от каких прежде не погибала никогда, а лица людей во все более длинных вереницах автомобилей на улицах порой являли глазу ту мешанину закомплексованности и агрессии, которая придаст столь неповторимый облик годам семидесятым, но, похоже, только считанные единицы отдавали себе отчет в том, что природа, мать всего сущего, скоро не выдержит и что грязным временам придет конец, на сей раз навсегда.

Тем не менее под внешней неосведомленностью медленно разгорался пожар беспокойства, отчаяния и злобы. Амстердам начинал потихоньку тлеть, но каждый относил это за счет собственного дурного настроения, тоски, неизбежной женитьбы или безденежья. Никто покуда не облегчил это тяжкое бремя, поведав миру, что недуг поразил в первую очередь само общество, а уж потом некоторых его членов.

«Все более мрачные пробуждения» — под таким девизом Инни жил в ту пору. Когда именно для него наставала ночь, было, как правило, не вполне ясно, но посреди ночи он непременно просыпался, а затем умирал, по крайней мере он так это называл. Известно, что, умирая, человек в считанные секунды успевает «увидеть всю свою жизнь». Так вот, с Инни такое случалось каждую ночь — только он не видел ничего, потому что почти не помнил своей жизни до появления тети Терезы. Перед ним скользила серая пленка, на которой лишь изредка мелькали изображения: маленький или уже постарше, он участвовал в коротких отрывочных сценках, не слишком связных событиях, а то и в довольно длинных предметных композициях, которые каким-то необъяснимым образом задержались на пустом чердаке его памяти, например яйцо на столе в Тилбурге или огромный лиловый член случайного соседа в уборной на Схенккаде в Гааге.

Как он умудрялся при всем при том помнить наизусть стихи, было для него самого загадкой, и нередко ему представлялось, что, наверное, лучше бы выучить всю жизнь наизусть и по крайней мере видеть в ночных повторах последних мгновений мало-мальски связный фильм, а не разрозненные обрывки, в которых нет ни логики, ни смысла, хотя законченная жизнь, казалось бы, вправе ими обладать. Может статься, каждодневная смерть была так чудовищно тосклива именно оттого, что по-настоящему никто вообще не умирал, да и этих сумбурных обрывков тоже никто никогда не увидит. Днем неизменный и неотвратимый пустопорожний круговорот его не тревожил, ведь в конце концов на самом деле смерть не имеет касательства к жизни. Вдобавок он опасался говорить об этом с Зитой и вообще с кем бы то ни было. Зита спала первобытным намибийским сном, и, когда наставал час ночных мук, он высвобождался из ее тесных объятий, шел в другую комнату и плакал, горько, но недолго. Потом, когда он возвращался в постель, она вновь раскрывала объятия, точно руками видела его, и все же казалось, будто раскрывается нечто много большее — райские кущи с их мягкими теплыми лугами, где только что скосили траву и где сладко спят все Инни на свете.