Риторика в тени пирамид - [6]

Начнем с указов. Какое отношение они имеют к массовому сознанию? Ведь писали их отнюдь не массы. И все же без анализа указов не обойтись по двум причинам.

Во-первых, творчество императорской канцелярии, канцелярии префекта Египта отражало ментальность «массы» особого рода — сознание правящих слоев. Даже философ на троне — Марк Аврелий — излагал не только оригинальные мысли, но и привычные банальности.

Во-вторых, указы адресованы массам, народу. Через них осуществлялся сложный процесс взаимодействия разных идеологий и разных типов сознания: правящих и управляемых, верхов и низов. И характерно, что именно с указов начинается шествие риторики по документам римского Египта. Если письма и прошения меняют стиль во II в. н. э., то указы — в середине I в. н. э. Не говорит ли это о распространении риторики «сверху», о подражании низших высшим?

Еще в 1913 г. Э. Верне связал риторику с деспотизмом. Ввиду отсутствия свобод и старого юридического духа императорский режим нуждался в убеждении и насилии. Он превозносил чистоту своих намерений и мудрость своих деяний, обращался к религиозному чувству и доброй воле чиновников. Риторика оказалась всего лишь вечной принадлежностью вечной восточной деспотии, возрожденным стилем восточного этикета^{25}.

Этой теории противоречил, однако, очевидный факт — риторика родилась в лоне античной демократии. Μ. Беннер показала, что убеждающий стиль, как она именует риторику, провозглашен Платоном, Сенекой и Цицероном. Эллинистические канцелярии переняли риторику из греческих полисов, стремившихся не только управлять гражданами, но и воспитывать их. Создавалась традиция правления с согласия подданных. Римляне и в пору республики, и в пору ранней империи поддерживали эту традицию^{26}. Г. Хунгер идет еще дальше, к Византии. По его мнению, прооймий (введение к речи) появился в условиях греческой демократии, дабы привлечь симпатии народа к оратору. Ту же роль играл он при эллинизме, но объектом симпатий стал царь, а субъектом — подданные. Византийский прооймий — родной брат эллинистического^{27}.

Совершился парадокс: Г. Хунгер и Μ. Беннер ушли от одной вечной категории, чтобы прийти к другой. Риторика из восточного стиля сделалась античным, но столь же неизменным и единосущным, как и у Э. Верне. Нет разницы между стилем Демосфена, эллинистических и римских указов.

Между тем разница, конечно, есть. Платон действительно призывал давать законам такую форму, чтобы они убеждали и исправляли граждан^{28}. Но современники не спешили следовать советам великого философа. И в эллинистических указах, и в декретах классической Греции можно найти сколько угодно попыток убедить, но очень мало попыток исправить граждан и подданных.

Особенно это касается «декретов человеколюбия», как именовалось большинство птолемеевских указов. Все красоты их стиля, все пышные слова лишь прославляли царя, его справедливость и благодеяния. По мнению немецкого папиролога В. Шубарта, отношение обывателей к царю отразилось в языке указов и прошений гораздо беднее, чем отношение царя к обывателям. Царь обладал всеми доблестями, обыватели же — только лояльностью. И даже она появляется гораздо чаще в надписях греческих областей, подвластных Птолемеям, чем в египетских папирусах. Греческие города при всей зависимости сохраняли определенное сознание собственного достоинства, которое учитывал и царь. Напротив, подданные Птолемеев в Египте обязаны были лишь оставаться покорными. Своей лояльностью, благомыслием более всего гордились тамошние греки. Птолемеи требовали от чиновников честной и эффективной службы, но не могли и не хотели воспитывать своих подданных «государственно, морально, духовно»; эта задача, отмечает В. Шубарт, вообще была чужда эллинистическому тысячелетию^{29}.

Но где нет воспитания, «исправления» обывателя, там нет и риторики как таковой, нет синтеза моральной философии с ораторским искусством. Еще раз подчеркнем: птолемеевские «декреты человеколюбия» убеждают, но не воспитывают. Лишь с появлением «воспитующей» нотки рождается риторика как таковая.

Пожалуй, нигде эта нотка не звучит столь мажорно, столь радостно, как в эдикте египетского префекта Тиберия Юлия Александра (68 г. н. э.)^{30}. Этот человек был связан с моральной философией прямым родством, приходясь племянником знаменитому иудейскому мыслителю Филону Александрийскому. В молодости Александр увлекался философией, но в отличие от своего дяди не был идеалистом ни в философской, ни в житейской сфере. Как философ, он отрицал божественное провидение и доказывал способность животных мыслить^{31}. Как практик, он переменил религию и поступил на императорскую службу. Клавдий назначил его на пост наместника Иудеи, Нерон сделал римским всадником (второе сословие после сенаторского) и префектом Египта.

Здесь Александра и застали перипетии гражданской войны, захлестнувшей Рим после смерти Нерона. В 68 г. префект поддерживает Гальбу, занявшего столицу империи во главе испанских легионов. Положение Гальбы, а главное, самого префекта, крайне шатко. Чтобы стабилизировать ситуацию, снискать поддержку населения, Тиберий Юлий Александр издает грандиозный эдикт, охватывающий чуть ли не все стороны жизни Египта. В эдикте он изливает милости на долину Нила: укрощает доносчиков, пресекает злоупотребления, прощает недоимки. Напрашивается аналогия с «декретами человеколюбия» Птолемеев, которые как раз и представляли собой излияние царских милостей. Поскольку же «декреты человеколюбия» восходят к фараоновским традициям, то и эдикт филоновского племянника возводят в литературе к тем же традициям