Рискующее сердце - [86]

Магнетическая сила крови не нуждается в приметах и опознавательных знаках материального порядка. У ее знамен не логическая, а символическая функция. Ее единства находят друг друга в пространстве, как две бабочки в ночной долине, даже если они единственные в округе на много миль. Они стремятся к своей цели, как стаи перелетных птиц, которые знают о погоде больше, чем все метеорологические станции мира. Они следуют необходимости, воле самой судьбы, задолго до того как об этой необходимости напишет книги историк. Кровь чует с непогрешимой точностью, что для нее опасно, а что благоприятно. Ее не проведешь, ибо она сама ведет и видит без света.

Где кровь связана заветным кругом судьбы, там возникает общность крови — и нигде больше. Без этого круга семья, знать, народ теряют смысл, и все глубокие, первичные узы превращаются в мишень для насмешек со стороны разнузданного умствования и циничной дерзости литераторов. Все уравнивается, разлагается и уплощается, всякий творческий уклон сглаживается, в пустыне всеобщего отмирает чувство особенного, чувство органического единения. Одиночка больше не ощущает, что это его ударили в лицо, когда оскорбляют общность, а все остальные больше не гордятся примечательным достижением одиночки, больше не распознают самих себя в своих вождях; нет больше незабываемого опьянения сплоченностью, переполняющего большие города высшим ликованием жизни. И с подтверждением высшей, скорее, вневременной жизни исчезает и презрение к смерти, основанное на сознании, что отдельное существование обладает смыслом и ценностью лишь по отношению к более великой сверхличной ценности. Угасает воля к жертве, божественная примиряющая стихия смертного.

Для крови движение достойнее почитания, чем цель. Кровь не знает прогресса, так как ее воле в любое время, в любом пространстве, в любом из ее общностей открыто абсолютное. Решающее для нее лишь ее задушевность и несокрушимая сила. Так мы распознаём героев и подвиги всех времен и всех стран. Наша любовь к Риму не мешает нам любить Ганнибала. Мы видим в Наполеоне удивительное явление жизненной энергии. Мы ценим великие окровавленные образы французской революции от Мирабо{120} до Робеспьера{121}, каждый из его собственного средоточия, и наш взор более не очарован мощью жизни лишь там, где является холодный Баррас{122}. Мы бы могли ценить и нашу революцию, если бы ее поддержала полнота крови.

И о нас будут впоследствии судить не по нашим целям. Цели бывают достигнуты, задачи завершены и выполнены новыми задачами. Задачи — лишь преходящие оболочки судьбы; судьба остается и подтверждается свежей кровью в новых формах. О нас не будут судить и по нашему успеху, но исключительно по тому, соответствовали мы нашей необходимости или нет. Дружина Леонида пала в битве, но подвиг ее исполнился абсолютного смысла. Никогда и нигде, никакими средствами не достигает жизнь более высокого свершения.

Нет, не об успехе спросят нас, а о том, насколько мы были сильны в утверждении и была ли пламенной наша воля. И с гордостью мы сможем сказать, что и нашему поколению было ниспослано достигнуть абсолютного из нашего особенного круга. Каждый военный корабль, потонувший под развевающимся флагом, от адмирала до последнего кочегара общность крови в полноте героического чувства и великолепного противления, команда каждого окопа, павшая в презрении к материи, в диком утверждении высшего бытия, поручатся за нас.

Все это вписано в Непреходящее. Мы же оказались в изменившемся мире. Новых целей желает наша кровь; ей нужны идеи, которые опьянят ее, движения, в которых она изнеможет, жертвы, требующие от нее самоотверженности. Кровь хочет причаститься великой любви, она хочет жить и умереть ради нее.

О ДУХЕ {123}

Всему живому придает смысл факт его существования. Этот смысл не приходит извне, он коренится в самой жизни. Долина, населенная растениями и животными, не нуждается ни в глазе, созерцающем полноту скрещивающихся в ней движений, ни в разуме, строящем теории по этому поводу. Что раскидывает ветви в солнечном свете, что блещет и кружит, что любит, что ест и само бывает съедено, — у всего этого свой особенный дух и свой особенный разум. Он бесконечно близок нам и бесконечно далек. Что происходило в древнем Вавилоне и что совершается в кипучей котловине Атлантического океана с фосфоресцирующим свечением, с щупальцами и огромными ртами, картину этого мы можем себе составить, если пороемся в городском мусоре или закинем наши сети в морские глубины, но наши методы ни на волос не приблизят к нам истинного смысла этих бесконечных далей. Но когда мы, одурманенные натиском жизни, идем через наши собственные большие города, тогда мы чувствуем частицу той силы, которая оживляла Вавилон. И в мгновения, когда пылает кровь, бегущая по нашим жилам, мы угадываем великие силы всего живого вообще. Лишь тогда, когда мы всем нашим своеобразием привязываемся к земле, можно почувствовать, как мы связаны и со всем тем, чем держится земля.

Мы приобщаемся к духу не тогда, когда пытаемся броситься в него как в свободную безграничную стихию, а тогда, когда дух овладевает нами самими. Дух привязан к жизни как сгущение, как идея и как осмысленное использование жизни, на которую он направлен, исходя из особенного, из ограниченного, движется от особенности ко всеобщности, а не включает в себя всеобщее, как его включает в себя особь в зоологической системе. Дух мужественней, его природа наступательная, он хочет не растекаться по вселенной, а овладевать ею. Он хочет, чтобы вселенная была