Римский трибун - [68]

— Не стоит, Андреа, гадать о неведомом. Скоро мы доберемся до горы Майелла, где нас ждет с братьями Волкано. Там, вдали от мирской суеты, будет время спокойно обдумать, что происходит на земле.

— Ты решил отказаться от своих планов? Хочешь уйти к иоахимитам и жить с отшельниками?

— Что еще остается человеку, обманутому согражданами, союзниками, родным братом; человеку, объявленному вне закона. Единственное, что он может сделать, — это бежать к таким же отверженным, где никто не спросит ни имени, ни прошлого.

— Но почему ты избрал иоахимитов? Разве нет других тайных орденов, которые охотно приняли бы тебя?

— У них свободные порядки: не надо бросать жену, отрекаться от детей, связывать себя обетами. К тому же Волкано — мой близкий друг и один из тех, кто до конца оставался нам верен. Однако поспешим, а то стемнеет, прежде чем мы окажемся в деревне.

* * *

На крутом склоне величественной горы Майелла, в глубине скалистого ущелья, прорезанного бурным потоком и густо заросшего колючим кустарником, ютился небольшой скит иоахимитов. Здесь, в самой дикой и труднодоступной части Апеннинского хребта, на границе Римской области и Неаполитанского королевства, нашли себе убежище те, кто предпочитал терпеть лишения, лишь бы оставаться свободным.

За невысоким дубовым частоколом в убогих прокопченных хижинах, кое-как сложенных из камня и глины, жили члены гонимого братства, уже много лет воевавшего с папской церковью. Сурова природа Абруццких гор. Но голод и холод не пугали обитателей скита. Люди обходились тем немногим, что удавалось найти в столь глухой и мало пригодной для жилья местности.

Тут среди журчания ледяных ручьев и могучих сосен искал Кола отдохновенья, спасаясь от мести курии и баронов.

В своих письмах Кола ди Риенцо описывал нравы и быт отшельников, среди которых он провел почти два года.

«…Они распродали все свое земное имущество и роздали деньги бедным, довольствуясь двумя грубыми шерстяными туниками, презрительно удаляя со своих тел всякие дорогие ткани… Между ними нет ни жадности, ни зависти, ни честолюбия, ни тщеславия, но зато там царит желанная бедность, истинное смирение, радостное терпение, невинность, чистота и несокрушимое милосердие… Они спят на соломе, а многие даже на голой земле… Никто из них не дотрагивается до денег… О жизнь смертных, дающая бессмертие! Жизнь ангельская, осуждаемая разве только друзьями сатаны! Если бы я не испытал тебя, не жаждала бы тебя так душа моя!..»

* * *

Войдя по колено в ледяную воду горной речки, Кола ди Риенцо погрузил на дно длинный шест с зацепом и вытащил с его помощью толстую двухметровую вершу, сплетенную из гибких ивовых прутьев. Убедившись в том, что плетенка не пуста, он быстро вынес ее на берег.

— Ого сколько! — разглядывая бившуюся в верше рыбу, воскликнул Волкано. — Если и в других есть, нам, пожалуй, не донести.

— Ничего, возьмем лишь крупную, остальная пусть подрастет, — отозвался Кола.

Бросив мелкоту обратно в воду, он установил вершу на прежнее место и подошел к костру. Старец собрал рыб в корзину и присел рядом, подложив в огонь сухих веток.

— Ну как, не наскучила тебе еще отшельническая жизнь? — спросил Волкано.

— Нет. — Бывший трибун с улыбкой посмотрел на рваную тунику, едва доходившую ему до колен.

— Однако мне кажется, порой ты слишком задумчив.

— Что ж тут удивительного! — вздохнул Кола. — Уже несколько раз святой дух призывал меня туда, в Рим…

— В юбилейном году там будет много паломников, — сказал старец. — Тогда мы и пойдем туда вместе!.. Однако пора возвращаться в скит. Идем! Надо еще проверить остальные верши.

Старец поднял на плечо корзину с рыбой. Бывший трибун взял шест и большой охотничий лук. По едва заметной тропинке они двинулись вдоль берега извилистой горной речки.

* * *

Поток солнечного света назойливо бил в глаза. Кола ди Риенцо глубоко вздохнул и приподнял голову. Некоторое время он, щурясь, смотрел на яркое пятно, не в силах окончательно преодолеть сон. Наконец его взгляд различил на фоне окна толстую ржавую решетку. Тотчас началось пробуждение. Приступ кашля, напомнив о лихорадке, вызвал острую головную боль.

Бывший римский трибун сбросил с себя старый плащ, служивший одеялом, и с трудом встал с узкой деревянной койки. Его знобило и пошатывало от слабости. Держась за стену, чтобы не упасть, он шагнул к двери. Та оказалась запертой.

Кола в недоумении обернулся и, не совсем еще придя в себя, оглядел помещение, где находился. Заваленный бумагами стол у окна, грубо сколоченный табурет и койка занимали большую часть низкой сводчатой каморки, похожей не то на монастырскую келью, не то на тюремную камеру.

Где он? Как попал сюда? Почему ничего не помнит?

Риенцо подошел к окну и в изнеможении опустился на табурет. Внезапно взгляд его остановился на мелкоисписанном листе, лежавшем на столе. В конце листка красовалась размашистая, витиеватая подпись. Все стало проясняться.

Ну конечно, вот последнее письмо римского императора, чешского короля Карла IV. Кола не ответил на него из-за болезни. В его памяти ожили Пражский дворец, первая встреча с монархом. Кола просил помощи у Карла IV. Император любезно принял его у себя. И был, казалось, увлечен планами Колы возродить Великую Римскую империю.