Римская рулетка - [20]

– Просто на ушах висит, – согласился Андрей.

– Ну как же! – изумился историк. – А где же, по-вашему, Спартака распяли?

– Это не Спартака распяли, – привычно возразил Белаш, – это римская католическая церковь пыталась мифологизировать деяния православного Христа.

– Все! – скрипнул зубами Андрей Теменев. – По-хорошему вы не хотите, а я уже не могу» Я пошел допрашивать. Хотите – идите со мной, не хотите – идите в задницу. Но если кто-нибудь тронет хоть одного переводчика, я эту сволочь самолично пристрелю. Dixi[8]!

Он двинулся между известняковыми плитами, и навстречу ему из кустов бузины выбрался Алексей Илюхин, на ходу застегивая черные, подвернутые у ботинок джинсы. Лик юноши свидетельствовал, что все враждебные поползновения забыты.

– Что, понос? – злорадно осведомился Андрей, оглядываясь через плечо. Белаш и историк шли следом. – Вы меня слушайте, слушайте, здоровее будете!

Вопреки ожиданиям, у памятника с изображением солнца ни Хромина-старшего, ни его названой супруги не оказалось. Все огляделись. Кругом были все те же покой и тишина, только небо над головой стремительно становилось ультрамариновым. На западе слоями томатного сока в любимом и Теменевым и Белашом коктейле «Кровавая Мэри» горели полосатые облака.

– Дмитрий Васильевич! – вкрадчиво позвал Андрей. – Эй, Дмитрий Васильевич! Идите к нам, Дмитрий Васильевич, нам нужен ваш язык.

Тишина. Только где-то завел свою ночную песню чибис.

– Еще не хватало, чтобы этот придурок сбежал, – мрачно сказал Теменев. – Вроде интеллигентный человек, должен бы понимать.

– В жизни Димка не был интеллигентом, – сурово, словно вернувшись мыслями в старую квартиру на втором этаже, сообщил Святослав Хромин. – А был он жлобом и…

– А еще эта чернозадая дура, – подхватил Илюхин, болезненно, как при коликах, морщась.

– Эта чернозадая дура, – не оборачиваясь произнес Андрей, – говорит по-здешнему, да еще и стихами. А ты и по-русски-то не вполне. Я знаю десяток латинских поговорок, историк вон – через пень-колоду. Что, Святослав Василич, если братец сбежал, вам переводить придется-то.

– Я не совсем… – растерялся Святослав, ероша бороду, и поежился, кутаясь в безобразно растянутую холостяцкую майку, на животе которой еще виднелись следы жарки картофеля без передника. – Я не уверен… Ночью будет дождь. А дожди здесь…

– Санечка! – рявкнул Белаш.

Но и парень в черно-оранжевой куртке делся куда-то, как будто ветром его сдуло.

– Дотрепались, – подытожил Андрей и на всякий случай дослал патрон в патронник. – Довыступались гражданин Белаш. Кто вязал пленных? Ваш малохольный Саня? Я ничуть не удивлюсь, если сейчас на пороге стоит легион солдат, или как тут внутренние войска называются, подскажите?

– Один раз мы их побили… – заклекотал Белаш.

Андрей не слушал, он быстром шагом пробирался между древними могилами, взглядом нашаривая две знакомо белые спеленутые фигуры. Нашел только одну, и это сразу, еще пока глаза не привыкли к полумраку» ему не понравилось.

– Заткнитесь все, – прошипел он, присаживаясь на корточки перед лежащим у плиты римлянином.

Поза того казалась еще более, если только такое возможно, неудобной. Когда патриция, перемотанного красными полосками скотча с ног до головы, бросили здесь, он упал навзничь, придавив собственные руки. Теперь же, хотя тело лежало ничком, а извоженная в земле тога задралась, обнажая сзади хорошо сформированные, хотя и покрытые негустой шерстью икры ног, лицо его по-прежнему было обращено на запад и отчасти вверх по склону холма, потому что голова запрокинулась и повернулась под непривычным и неприятным углом. А на шее добавилась еще одна красная, нет, уже бурая, подсохшая полоска, неровные потеки шли от нее за ворот тоги, застегнутой на плече драгоценной пряжкой, и вниз, на черную, поросшую мелкой колючей травкой землю кладбища.

– Ну, Дмитрий Васильевич… – негромко протянул Андрей. – Недооценил я вас, Дмитрий Васильевич.

* * *

Вечер в харчевне Апатия, что на Аппиевой дороге всего в нескольких стадиях от Капенских ворот Рима, завершался, как и тысячи других вечеров. Когда с черного, наполовину затянутого тучей, неба рухнули первые, тяжелые, будто сливы, капли, одноглазые ветераны, отпущенные женами под честное слово с десятком сестерциев на базар, уже выпили и отпели свое. Уже отскандалили и вышли на свежий воздух разбираться молокососы, мнящие себя золотой молодежью Вечного города, которым хмель, как и старым запойным пьяницам, ударяет в голову быстро, после пары-другой кружек перебродившего солода, именуемого здесь не пивом, а сидром. Да и сами старые пропойцы уже нашли в себе силы подняться с длинных скамей и, оставляя за собой плотный шлейф винных паров, покачиваясь скрылись в ночи, почтительно побуждаемые и поддерживаемые специально обученными рабами.

Наступил час, когда управляющий заведением Апатий – вольноотпущенный-финикиец – обходил все три питейных зала и вежливо, но настойчиво приглашал на выход засидевшихся посетителей. Он выставил поэта, брошенного сразу двумя знатными матронами и исчерпавшего все кредиты у гетер, а потому и твердо решившего перед тем, как свести счеты с жизнью, написать стихотворение, обличающее всех женщин мира. Не без труда вернул к реальности двух молодых людей в коротеньких, по последней моде, хламидах, самозабвенно игравших, выбрав угол потемнее, в кубарь и починок. Перемигнулся с платным осведомителем одной знатной фамилии, всегда уходившим позже всех, чтобы быть уверенным, что ни внучатый племянник, ни двоюродный брат нанимателя не пропивают семейное добро в кабаке. И уже совсем собирался гасить фитили в масляных и сальных плошках, подвешенных к почерневшим от времени балкам, когда снова увидел этого гражданина.